Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне, Хандке Петер

Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне

на обложку

Хандке Петер

Шрифт:

Важен был не только утробный звук: даже пресловутые «американские хиты» звучали из джукбоксов его родины иначе, чем, например, по радио. Ему всегда хотелось сделать радио погромче, когда передавали «Diana» Пола Анки, «Sweet Little Sheila» Томми Роу и «Gypsy Woman» Рики Нельсона, но при этом он испытывал чувство стыда за то, что его привлекает эта не-музыка (когда в студенческие годы у него появился проигрыватель, он предназначался поначалу лишь для того, что по традиции заслуживало называться музыкой). Между тем джукбоксу он позволял издавать трели, завывать, реветь, дребезжать и пульсировать, что его не только радовало, но и наполняло трепетом желания, теплом и чувством сопричастности. Гулкий гитарный рифф «Apache» [27] немедленно подключал промерзшую и вонючую кафешку на трассе между «городом плебисцита 1920 года» [28] и «городом народного восстания 1938 года» [29] к особому электричеству, которое позволяло выбрать на светящейся шкале на уровне бедер разные версии «Memphis, Tennessee» [30] , ощутить себя таинственным «Прекрасным незнакомцем» [31] и с одной лишь мыслью «все равно куда — только бы подальше отсюда» слушать, как грохот и визг грузовиков с трассы превращаются в плавно-певучее движение машин по «Route 66» [32] .

Песня Джерри Лордана, впервые записанная Бертом Уидоном и, вслед за ним, группой «The Shadows» в 1960 году.

Имеется в виду Клагенфурт, столица Каринтии. По результатам плебисцита 1920 года Каринтия вошла в состав Австрии.

Почетное именование «город народного восстания» было присвоено Гитлером австрийскому Грацу за заслуги перед национал- социализмом.

Песня Чака Берри (1958), перепетая множеством исполнителей, включая «The Beatles», «The Animais», Элвиса Пресли, «The Rolling Stones».

«Schoner fremder Mann» (1961) — немецкая версия сингла Конни Фрэнсис «Someone Else’s Boy», написанного Атиной Хози и Хэлом Гордоном.

Песня Бобби Трупа (1946), ставшая джазовым и рок-н-ролльным стандартом.

Хотя в его родных местах музыкальные автоматы служили сборным пунктом для субботних танцулек — большой полукруг вокруг них, как правило, оставляли пустым, — ему никогда не пришло бы в голову танцевать. Он с удовольствием наблюдал за танцующими, которые в полумраке баров, двигаясь перед громоздкими, светящимися и утробно гремящими тумбами, превращались в силуэты, но для него джукбокс был, как раньше сторожки, спокойной вещью, чем-то успокаивающим, предназначенным для того, чтобы безмолвно сидеть напротив, затаив дыхание, почти в полной неподвижности, прерываемой лишь регулярным, прямо-таки ритуальным хождением к заветной кнопке. Слушая джукбокс, он никогда не выходил из себя, не горячился и не грезил унестись куда-то, как бывало всякий раз с другой музыкой, которая ему была близка, — даже со строго классической и, казалось бы, отрешенной музыкой предшествующих эпох. Когда слушаешь музыку, признавался ему кто-то, есть опасность поддаться иллюзии, что предстоящее дело уже сделано, а вот звук джукбокса в начальную пору, наоборот, позволял ему в буквальном смысле собраться, будил и укреплял в нем образы возможностей.

Места, где можно было прийти в себя, нередко становились в университетские годы и тайными убежищами, как это было, например, с кинотеатрами; но если туда ему приходилось прокрадываться, то в кафе с музыкальными автоматами он входил беззаботно, с чувством умиротворения, убеждая себя в том, что эти проверенные места самоуглубления подходят

также и для учебы. Это, правда, было заблуждением: когда он пытался повторить выученный в таком месте материал в тишине, например, перед сном, выяснялось, что от прочитанного в памяти почти ничего не осталось. Чем он действительно был обязан этим «нишам» или «пристанищам» в холодные студенческие гады, так это переживаниями, для которых сейчас у него, в процессе письма, находился лишь один эпитет — «чудесные». Как-то зимним вечером он сидел в проверенном баре с джукбоксом, подчеркивая в записях то, что понимал хуже всего. Бар располагался в нетипичном месте, на краю городского парка, витрины с выпечкой и мраморные столы не подходили к предмету изучения. Автомат играл, но он ждал выбранных им самим номеров: только тогда все шло как надо. И вот после паузы на время смены пластинки, процесса, который, со всеми своими звуками — металлическим щелчком, жужжанием в утробе автомата, захватом, фиксацией, потрескиванием пластинки перед первым тактом — будто составлял саму сущность джукбокса, из глубины автомата раздалась музыка, от которой он впервые в жизни, а потом разве что в мгновения любви испытал то, что называется «левитацией» и что сам он больше чем четверть века спустя назвал бы «вознесением», «исчезновением границ», «слиянием с миром». Или: «Эта песня, этот звук и есть я; с этими голосами, гармониями я, как еще никогда в жизни, стал тем, кто я есть; как существует эта песня, так существую и я, во всей своей полноте»? (Как обычно, для обозначения чего-то подобного есть устойчивое выражение, но, как обычно, оно не полностью отражает суть: «Он растворился в музыке».) Сперва, и не думая выяснять, что это была за группа, чьи голоса в сопровождении гитар звучали то поодиночке, то попеременно, то в унисон — до сих пор он предпочитал в репертуаре джукбоксов записи солистов, — он просто удивился. Захаживая в этот бар каждый день в течение следующих недель, чтобы провести там несколько часов под громкие, но такие беззаботные звуки, которые он предоставлял выбирать другим посетителям, он все еще пребывал в удивлении, но названием группы не интересовался. (Музыкальный автомат незаметно стал средоточием паркового заведения, где постоянно дребезжали стойки для газет и все время крутились одни и те же записи этой безымянной группы.) Но однажды, слушая радио, что случалось с ним нечасто, он узнал, как называется хор этих дерзких ангельских голосов, которые своими раскатистыми «I want to hold your hand», «Love me do», «Roll over Beethoven» сняли с него всю тяжесть мира, и тогда купил первые в жизни «несерьезные» пластинки (впоследствии он только такие и покупал), а потом в баре все время жал на кнопки с «And I saw her standing there» и «Things we said today» (вслепую, держа в голове цифры и буквы крепче, чем десять заповедей), пока как-то раз не затараторили фальшивые песни, лживые голоса: старое табло оставили, но подсунули немецкие «хиты»… И сегодня, со звучащими в голове ранними «Битлз» из того приютившегося среди парковых деревьев «Вурлицера», он думал: когда же на мир снова сойдет такая благодать?

Спустя годы джукбоксы утратили для него свою притягательность — вряд ли оттого, что теперь он предпочитал слушать музыку дома, и определенно не оттого, что он постарел, но, скорее всего, — так он понял, засев за эссе, — оттого, что он жил за границей. Разумеется, он, как и прежде, с ходу бросал монетку в щель, как только оказывался — в Дюссельдорфе, Амстердаме, Кокфостерсе или Санта-Тереза ди Галлура — перед одним из готовых к работе, гудящих и переливающихся разноцветными огнями старых друзей, но это была скорее привычка или традиция, и слушал он все чаще вполуха. Их прежнее значение, напротив, сразу возвращалось во время его эпизодических остановок в родных краях. Одни по возвращении домой шли «на кладбище», «на озеро» или «в бар», а он прямо с автобусной остановки нередко направлялся к музыкальному автомату в надежде, что его грохот позволит ему почувствовать себя не таким чужим и неуклюжим во время предстоящих встреч.

Надо рассказать и о тех встреченных им за границей джукбоксах, которые играли не только музыку, но и роль в некоторых событиях его жизни. Всякий раз это было не просто за границей, но на границе — на краю привычного мира. Хотя Америка и была, так сказать, «родиной джукбоксов», но ни один из увиденных там не произвел на него впечатления — разве что на Аляске. Только вот считать ли Аляску частью Соединенных Штатов? Как-то в канун Рождества он оказался в Анкоридже. После Рождественской мессы, когда у дверей маленькой деревянной церкви среди абсолютно незнакомых людей на него нахлынуло редкое чувство радости, он решил заглянуть в бар. В полумраке, среди снующих пьяных посетителей, он увидел единственную спокойно стоящую фигуру у сверкающего джукбокса — индианку. Она повернулась к нему, лицо большое, гордое, насмешливое, и это был единственный раз, когда он танцевал с кем-то под пульсирующие ритмы джукбокса. Даже всегда готовые к потасовке посетители расступались, освобождая для них место, будто эта девушка или, скорее, женщина без возраста была самой старой в заведении. Потом они вышли через заднюю дверь; на обледенелом дворе стоял ее внедорожник, чьи боковые стекла были разрисованы силуэтами сосен, стоявших по берегам озера; шел снег. Отстранившись, хотя они и не касались друг друга, разве что, танцуя, слегка брались за руки, она предложила пойти с ней; она занималась с родителями рыбной ловлей на другой стороне залива Кука. И в этот момент ему стало ясно, что в его жизни наконец стало возможным решение, принятое кем-то другим. И он сразу же представил себе, как переходит с незнакомой женщиной границу там, среди снегов, абсолютно серьезный, навсегда, без возврата, отрекаясь от имени, работы, всех своих привычек; эти глаза, это место, за границей всего привычного, часто мерещившиеся ему, — это был момент, когда Парцифаль стоял перед спасительным вопросом; а он? — перед таким же спасительным «да». И как Парцифаль, но вовсе не потому, что не был уверен, — ведь у него был этот образ, — а потому, что это как будто вошло в его плоть и стало ее частью, он медлил, и в следующий момент этот образ — эта женщина — буквально исчез в снежной ночи. В следующие вечера он снова и снова заглядывал в бар, ждал ее у джукбокса, расспрашивал о ней и разыскивал ее, но, хотя многие припоминали ее, никто не мог сказать, где она живет. И даже спусти десятилетие это происшествие побудило его перед вылетом из Японии до обеда оформить американскую визу, высадиться в темном зимнем Анкоридже и за несколько дней исходить вдоль и поперек занесенный снегом город, к прозрачному воздуху и широким горизонтам которого привязалось его сердце. Между тем даже на Аляску проникло новое кулинарное искусство, и прежний «салун» превратился в «бистро» с соответствующим меню и усовершенствованиями в интерьере, которые, разумеется, и это можно было заметить не только в Анкоридже, на фоне светлой и легкой мебели уже не выносили соседства тяжелых старомодных музыкальных машин. Но явной приметой того, что где-то поблизости можно обнаружить джукбокс, были фигуры — всех рас, — выползавшие нетвердой походкой на тротуар из трубообразных бараков, из самых темных углов; или человек, как правило белый, во дворе, среди ледяных глыб, окруженный полицейским патрулем и бьющий кулаками во все стороны, которого потом, скользящего по льду и снегу животом — плечи и подогнутые сзади к бедрам голени крепко связаны, — с заломленными за спину руками в наручниках, как салазки, загружали в полицейскую машину. В бараках, на видном месте рядом с барной стойкой, на которой покоились головы пускающих слюну и рыгающих во сне мужчин и женщин, в основном эскимосов, он обязательно встречал подчинявший себе все пространство джукбокс со старыми добрыми песнями; здесь можно было обнаружить все синглы Creedence и тут же, в клубах табачного дыма, послушать истовые и мрачные сетования Джона Фогерти [33] на то, что в своих музыкальных блужданиях он «утратил связь», а также — «если бы мне платили хотя бы доллар за каждую песню, которую я спел…» [34] — пока со стороны вокзала, зимой открытого только для грузовых перевозок, доносился пронизывающий весь город протяжный органный гудок локомотива со странной для Крайнего Севера надписью «Южная тихоокеанская транспортная компания», а на телеграфном проводе перед мостом, ведущим к открытой только летом лодочной пристани, раскачивался удавленный ворон.

Джон Фогерти (р. 1945) — американский автор песен, певец и гитарист, лидер группы «Creedence».

Цитируется песня «Creedence» «Lodi» (1969).

Не означает ли это, что музыкальные автоматы были чем-то для бездельников, для фланеров, шатающихся по городам, и, как стало теперь модно, по миру? Нет. Во всяком случае, он меньше искал их в периоды безделья, чем когда работал или обдумывал замысел и особенно когда возвращался в родные места. Прогулка в поисках тишины, перед тем как сесть за письменный стол, почти регулярно превращалась в прогулку в поисках джукбокса. Чтобы отвлечься? Нет. Если уж он нападал на след чего бы то ни было, то меньше всего на свете ему хотелось от этого отвлечься. Дом его со временем стал домом без музыки, без проигрывателя и чего-либо подобного; всякий раз, когда по радио после новостей начиналась какая-нибудь музыка, он выключал звук; даже в часы опустошенности и притупленности чувств, когда время словно останавливалось, ему достаточно было представить, что он сидит не наедине с собой, а перед телевизором, и он сразу же предпочитал свое нынешнее состояние. Даже кинотеатров, которые раньше после работы были своего рода убежищем, он старался избегать: слишком часто его в них охватывало чувство отрешенности от мира, из которой он опасался никогда не выбраться и не найти дорогу к своему делу, и то, что он выходил посреди фильма из зала, было бегством от подобных послеполуденных кошмаров. Значит, он шел к джукбоксам, чтобы, как бывало с ним поначалу, собраться? Это тоже давно было не так. Возможно, ему, пытавшемуся неделями в Сории читать по складам сочинения Терезы Авильской, удалось бы объяснить прогулку «чтобы посидеть» перед музыкальным автоматом после «сидения за письменным столом» следующим нахальным сравнением. На святую повлияли возникшие еще до ее рождения, в начале XVI века, разногласия между двумя группами относительно способов соединиться с Богом: одна группа, так называемые recogidos, «собиратели», полагала, что этого можно достичь физическим усилием, а другие, dejados, «погруженные», просто отдавались тому, что Бог желал сотворить с их душой, их alma, и Тереза, кажется, была ближе к «погруженным», потому как того, кто изо всех сил стремится к Богу, может одолеть злой дух, — таким образом, он просиживал перед джукбоксами не для того, чтобы сконцентрироваться на предстоящей работе, а для того, чтобы просто отдаться ей. Не делая ничего, лишь обращаясь в слух для восприятия звуков джукбокса, — «особенно» же потому, что, пребывая в публичном месте, он был не мишенью этих звуков, а выбирал их, словно сам «исполнял» их, — он давал обрести форму дальнейшему: давно безжизненные образы приходили в движение, их лишь требовалось перенести на бумагу, пока он слушал, сидя рядом (по-испански junto, вместе) с музыкальным автоматом «Redemption Songs» Боба Марли; а с повторяемой день за днем песней Аличе [35] «Una notte speciale» в повествование, над которым он корпел, вступала, распространяя свое влияние во всех направлениях, совершенно незапланированная героиня; в отличие от записей, сделанных в состоянии сильного опьянения, все, что он записывал под музыку, казалось пригодным и на следующий день. Таким образом, не только ради прогулок, по возможности дальних, выбирался он из комнаты в периоды раздумий (раздумья никогда — дома, за столом — не были преднамеренными, целенаправленное размышление было знакомо ему лишь в форме сравнения и различия), но и для вылазок в бары с джукбоксами. Когда он сиживал в баре, где собирались сутенеры и где в музыкальный автомат однажды угодила пуля, или в баре для безработных, со специальным столом для выписавшихся из местной психиатрической клиники — тихие, бледные, неподвижные лица, двигавшие губами лишь для того, чтобы запить пивом таблетку, — никто не поверил бы ему, что он пришел сюда не из-за публики, а ради того, чтобы снова послушать «Неу Joe» [36] и «Me and Bobby McGee» [37] . He значило ли это, что он искал джукбоксы, чтобы, как говорится, ускользнуть от действительности? Может быть. Однако обычно происходило нечто прямо противоположное: в соседстве с джукбоксом все вокруг обретало свою собственную действительность. Если получалось, он занимал в тех забегаловках место, откуда было хорошо видно все помещение, с кусочком улицы в придачу. Там, в союзе с джукбоксом, дав волю своей фантазии, не опускаясь до наблюдений, которые представлялись ему отвратительными, он нередко достигал самоосознания или даже слияния с действительностью, что относилось ко всем окружавшим его вещам. Их действительность заключалась не в том, что в них было необычного или привлекательного, а скорее в их заурядных чертах, даже в привычных формах и красках; такая осознанная действительность казалась ему самым ценным — ничего более дорогого и достойного передачи он не знал, это было разновидностью повышенного внимания, как случается с побуждающей к раздумьям книгой. Шел человек, шевелился куст, желтый троллейбус поворачивал к вокзалу, перекресток образовывал треугольник, кельнерша стояла в дверях, мел лежал на краю бильярдного стола, шел дождь, и так далее, и так далее — и все это что-то значило. Будто действительности вправили сустав! Так что внимания заслуживали даже мельчайшие привычки, сложившиеся у нас, «игроков на джукбоксе», и малейшие их вариации. Сам он при нажатии кнопки чаще всего упирался рукой в бедро и, чуть подавшись вперед, почти касался автомата; другой выбирал номера, стоя на некотором расстоянии, широко расставив ноги и вытянув руку, как механик; третий быстро ударял средним пальцем по кнопке, как пианист по клавише, после чего отходил, уверенный в своем выборе, или стоял, будто ожидая результата, пока не раздавался звук (а потом исчезал, зачастую так и не дослушав, на улице), или принципиально давал запускать свои песни кому-то другому, с места выкрикивая цифры по памяти. Общим у них было то, что они видели в джукбоксе что-то вроде живого существа, домашнего питомца: «Со вчерашнего дня он чувствует себя неважно», «Не знаю, что с ним сегодня, как взбесился». Разве отношение его ко всем этим аппаратам не было одинаковым? Нет. Существовали определенные различия, от отвращения до откровенной нежности или ярко выраженного почтения. Перед промышленным изделием? Перед следами человеческого в нем. Форма аппарата со временем стала значить для него все меньше. Джукбокс времен войны мог быть сделан из дерева, вместо «Вурлицера» называться «Радиолой», «Симфонией» или «Фанфарой»; этот продукт эпохи немецкого экономического чуда мог даже не иметь подсветки, быть из темного непрозрачного стекла, бесшумным и по всем внешним признакам вышедшим из строя, но после того, как в него опускали монетку, список номеров озарялся светом, и после нажатия кнопки раздавалось жужжание, сопровождаемое миганием сигнала переключателя на передней панели из черного стекла. Не был для него больше чем-то решающим и особый звук джукбокса, идущий из глубин, словно из-под множества беззвучных слоев, этот неповторимый рев, который можно было услышать, только если слушать его, как рев Миссисипи из рассказа Уильяма Фолкнера, разлившейся от горизонта до горизонта, можно было расслышать глубоко под тихими, неподвижными водами океана. В крайнем случае он довольствовался настенным автоматом, из которого исходил более плоский, жестяной звук, чем из портативного радио, но, на худой конец, в шуме забегаловки, где музыки почти не слышно, достаточно было просто ритмической вибрации, чтобы он извлек из нее припев или хотя бы один такт — этого было довольно — выбранной им композиции, из которых у него в голове, от вибрации к вибрации, складывалась вся песня. Отвращение же он испытывал к автоматам, в которых выбор песен был не уникальным, собранным на месте, а стандартным, повторяющимся от одного населенного пункта к другому, по всей стране, без вариантов, навязанным заведению неким безымянным центром, который представлялся ему своего рода мафией — мафией, контролирующей джукбоксы. Такие — во всех странах теперь были в основном только они — серийные подборки, состоявшие только из последних хитов, даже если ими были оснащены старые модели «Вурлицера», отличались списком номеров, не набранным владельцем на пишущей машинке, а отпечатанным в виде этикеток с именами певцов и названиями песен. Однако, как ни странно, он избегал и тех джукбоксов, чьи программы, как меню некоторых ресторанов, демонстрировали чей-то уникальный почерк, сверху донизу, слева направо, хотя, как правило, каждая их пластинка была предназначена словно для него одного: программа джукбокса не должна была, по его мнению, воплощать никакого намерения, даже благородного, никакой эрудиции, никакого избранничества, никакой гармонии — она должна была представлять собой смесь, с примесью чего-то неизвестного (с годами такого должно было становится все больше), а также включать в себя достаточно спасительных композиций и, самое ценное, те мелодии (нескольких на необозримой панели вполне хватало), которые подходили ему именно сейчас. Такие джукбоксы тоже легко опознавались по внешнему виду своих меню, с их мешаниной печатных и рукописных надписей, начертание которых менялось от названия к названию: одно — заглавными буквами, чернилами, следующее — в небрежной, почти стенографической манере, карандашом, но большинство, при всех отличиях петель и наклонов, демонстрировали аккуратность и сосредоточенность, некоторые были словно выведены детской рукой; при всем разнообразии ошибок, встречались и абсолютно правильно написанные (с акцентами и дефисами), для официанток, вероятно, чересчур по-иностранному выглядевшие названия песен; бумага пожелтела, надписи поблекли и с трудом поддавались расшифровке, некоторые были сделаны поверх других, местами еще различимых. Со временем, бросив взгляд на меню джукбокса, он все чаще останавливался не на «своих», а на таких вот подписанных от руки пластинках. И даже если пластинка была ему незнакома, он слушал именно ее. Так в североафриканском баре в парижском предместье, стоя перед джукбоксом (панель была заполнена французскими названиями, что сразу же выдавало руку мафии), он обнаружил на самом краю этикетку, с нажимом подписанную крупными, скачущими, подобно восклицательным знакам, буквами, и выбрал контрабандную арабскую песню, потом выбрал ее снова и снова, и до сих пор его преследовали эти далеко разносившиеся звуки «Sidi Mansour» [38] , что, как сказал тогда прервавший молчание бармен, было названием «особенного, необычного места» («Ты не можешь отправиться туда просто так!»).

Аличе Висконти (р. 1954) — итальянская певица и автор песен.

Песня Билли Робертса, получившая известность благодаря исполнению «The Jimi Hendrix Experience» (1965).

Песня Криса Кристоферсона и Фреда Фостера (1969), ставшая знаменитой в исполнении Дженис Джоплин.

«Sidi Mansour» — тунисская народная песня, на которую были написаны несколько популярных кавер-версий.

Означало ли это, что он сожалел об исчезновении своих джукбоксов, этих старомодных вещей, вероятно, без шанса на второе рождение?

Нет. Он хотел лишь, прежде чем они исчезнут из виду и для него, запечатлеть и отдать дань тому, что каждый из них мог значить и, главное, что могло исходить от этой простой вещи. Бар у стадиона на окраине Зальцбурга. На воздухе. Светлый летний вечер. Джукбокс прямо на улице, рядом с открытой дверью. На террасе за столиками — пестрая толпа посетителей: голландцы, англичане, испанцы, говорящие на своих языках; бар обслуживает и кемпинг перед лётным полем. Начало восьмидесятых, аэродром, принимающий последние самолеты на закате, еще не стал зальцбургским аэропортом. Деревья между террасой и стадионом — березы и тополя, в теплом воздухе непрерывное мельтешение листвы на фоне густо-желтого неба. За одним столом сидят местные, члены «Рабочего спортивного общества Максглан» с женами. Футбольная команда из второй лиги после полудня снова проиграла матч и теперь перейдет в низшую лигу. Но сейчас, вечером, эти бедолаги, что не переставая ходят к буфету за разливным

пивом, от палаток и обратно, для разнообразия беседуют о деревьях: какими они стали большими и как подросли с тех пор, как члены общества выкопали побеги из черной, поросшей мхом почвы на том берегу и посадили их рядами здесь, в буром суглинке! Песню, которая снова и снова раздается из джукбокса в сгущающихся сумерках (а в паузах — шелест и шорох листьев и ровный гул голосов), бодрым голосом исполняет Хелен Шнайдер [39] , и называется она «Hot Summer Nites» [40] . Бар внутри совершенно пустой, и в открытые окна затягивает развевающиеся белые занавески. Потом все-таки кто-то присаживается в углу: молодая женщина, беззвучно плачущая. Годы спустя. Гостиница, gostilna, на одной из круглых вершин югославского Карста, немного в сторону от железнодорожной ветки, ведущей из Штаньеля (или Сан-Даниеле-дель-Карсо). Внутри. Громоздкий допотопный джукбокс рядом со шкафом по дороге в туалет. За стеклом видны вертушка с пластинками и проигрыватель. Для запуска используют вместо монеты жетон, недостаточно просто нажать кнопку — она всего одна, — сначала необходимо прокрутить шкалу, пока не совпадут желаемый номер и риска. Потом механическая рука кладет пластинку на проигрыватель с элегантностью, сравнимой с изгибом локтя подающего блюдо виртуозного официанта. Просторная gostilna с несколькими залами, которые в этот вечер ранней осенью — снаружи, не утихая, через плоскогорье с северных вершин несется burja, или bora, — заполнены молодежью: выпускной у нескольких классов из всех республик Югославии; они впервые ветретились здесь днем. Ветер, дующий со стороны скал, доносит типичный сигнал поезда карстовой железной дороги и мрачный звук горной переправы. На стене напротив традиционного изображения Тито висит тоже цветной, только более крупный портрет неизвестного: это портрет прежнего владельца, который покончил с собой; его жена говорит, что он был не местный (из соседней деревни в долине). Песня, которую выбирают этим вечером один за другим выпускники, разносится по залам снова и снова, звучит самоуверенно и при этом по-детски радостно, местные под нее даже танцуют, а припевом служит одно-единственное слово: «Югославия!» Еще через несколько лет. Снова ранний летний вечер, на этот раз с итальянской стороны Карста, точнее, на границе некогда поднявшейся из моря известковой плиты, на которой образовалась лишенная скальных пород низменность, ныне прочерченная путями вокзала Монфальконе. С одной стороны — поднимающаяся к плато каменистая пустошь, скрытая на этом отрезке железной дороги маленькой сосновой рощей, с другой стороны — здание вокзала, окруженное совершенно иной растительностью: кедрами, пальмами, платанами, рододендронами; для полного комплекта из легкомысленно незакрытого питьевого фонтанчика на перроне щедро бьет вода. Джукбокс стоит в баре под широко распахнутым после дневной жары окном; дверь, выходящая на перрон, тоже открыта. Бар почти без мебели; все, что в нем есть, отодвинуто в угол, моют пол. На мозаичном полу отражаются огоньки джукбокса, их сияние по мере высыхания пола тускнеет. Лицо девушки за стойкой бара выглядит очень бледным на фоне окна, особенно в сравнении с загорелыми лицами пары ожидающих снаружи пассажиров. После отправления скорого поезда Триест — Венеция здание пустеет, только на лавке шумно борются два подростка, вокзал сейчас их детская площадка. Из темноты между соснами по ту сторону путей уже слетаются ночные мотыльки. Длинный, опечатанный грузовой поезд мерно лязгает мимо, на вагонах единственным проблеском — раскачивающиеся на шнурках крохотные пломбы. В наступившей тишине — это время между последними ласточками и первыми летучими мышами — раздается звук джукбокса. Подростки еще колотят друг друга. Вряд ли чтобы слушать музыку, скорее, случайно на платформу приходят служащие из конторы, а из зала ожидания появляется уборщица. Повсюду показываются фигуры, которые прежде ускользали от взгляда. Уснувший на лавке у самшита. В траве у туалета — группа солдат без багажа. На перроне, откуда отправляются в Удине, прислонившись к столбу, грузный негр, тоже без багажа, в одной рубашке и брюках, погружен в чтение книги. Из сосновой чащи позади вновь и вновь делает вираж, друг за другом, парочка голубей. Как будто все здесь не путешественники, а местные или пришлые поселенцы этой привокзальной местности. Ее центр — фонтанчик с пенящейся, разносящейся от бриза и взлетающей вверх питьевой водой и следами множества мокрых подошв на асфальте вокруг, к которым последний жаждущий добавил и свои отпечатки. Чуть дальше, вдоль путей, куда можно дойти пешком, выходит на поверхность подземная карстовая река Тимаво, с тремя рукавами, которых во времена Вергилия, если верить «Энеиде», было девять [41] , тут же расширяется и впадает в Средиземное море. Песня, звучащая из джукбокса, рассказывает о письме молодой женщины, которую занесло далеко от родины и от всего привычного и воображаемого и которая теперь полна отважного и, быть может, печального изумления; она разносится в вечернем воздухе вокзала Монфальконе в исполнении Мишель Шокд [42] и называется «Anchorage» [43] .

Хелен Шнайдер (р. 1952) — американская певица.

Песня Джонни Рао (1982).

Энеида, I, 244–246.

Мишель Шокд (Michelle Shocked, наст, имя Карен Мишель Джонстон; р. 1962) — американская певица, автор песен.

Песня, входящая в дебютный альбома Мишель Шокд (1988).

В те недели, что он провел в Сории, ему удалось подумать о том, что он делает: «Я делаю свою работу. Она мне подходит». Однажды он поймал себя на мысли: «У меня есть время», — без какого-то подтекста, просто одна эта большая мысль. Почти каждый день над Кастильским плоскогорьем лил дождь и бушевала буря, он использовал карандаши, чтобы затолкать штору в щели оконной рамы. Но еще больше ему досаждал шум. Чистка рыбы внизу, у кухонной двери, превратилась в ежедневную разделку мясницким топором совсем другой живности, а так изящно извивавшиеся прямо за дверью тропинки на степном косогоре оказались маршрутом мотокросса (Сория даже, как выяснилось, претендовала на европейский чемпионат). Этот вид спорта по телевизору, с героями, пружинисто подпрыгивающими в воздух подобно персонажам из видеоигр, выглядел чем-то достойным восхищения, но теперь, когда он сидел за рабочим столом, жужжание шершня над головой казалось в сравнении с этим просто благодеянием. Всякий раз он возвращался с прогулки к работе полным сил — сил особого рода — и тут же терял их в этой суматохе. Шум разрушал всё не просто на мгновение, а навсегда. Тревожило то, что он рисковал вовсе отказаться от работы воображения и перевода созданных образов в слова, что требовало особой отрешенности. С другой стороны, в полной тишине его внимание временами рассеивалось, а так он черпал силы в своем бессилии, точнее, в сомнениях, даже в безвыходности, работая наперекор обстоятельствам. Ежедневно он проходил по своей дуге мимо фасада собора Санто-Доминго — нет, в отличие от новостроек позади, это был совсем не фасад. От сооружения исходил покой, нужно было лишь внимать этому покою. Удивительная манера повествования в скульптуре: Ева, приведенная Богом к Адаму, стоит спина к спине с мужем, в следующей сцене Адам уже поднимает взор к Древу познания, и весть о воскресении, переданная одной из женщин первому в длинном ряду апостолов, мгновенно распространяется среди них, судя по их красноречивым позам, и только последний, неподвижный, кажется, еще ничего не знает. Перед работой он шел обычными шагами, после — размашистыми, но не из чувства триумфа, просто у него кружилась голова. Подъем в гору позволял дышать глубже и мыслить яснее, но лучше бы он был не слишком крутым, иначе от мыслей становилось слишком жарко. Точно так же он предпочитал гулять по берегу против течения реки, так он словно шел ей навстречу, вбирая исходящую от нее энергию. Если ему хотелось отвлечься от размышлений, он выбирал маршрут по шпалам заброшенной железной дороги Сория — Бургос или еще дальше, за город, в темноту, где должен был внимательно следить за каждым своим шагом. Возвращаясь из мрака пустоши на городские улицы, он бывал так напряжен от передвижения на ощупь, что чувствовал, как разглядывание забавных фигур на фасаде Санто-Доминго помогает ему расслабиться, снять оцепенение с лица. Он повторял свои маршруты, каждый день добавляя какие-то варианты; ему казалось, что новые маршруты ждут, чтобы по ним прошли. На бульваре Антонио Мачадо скопился целый урожай носовых платков и использованных презервативов. Днем на пустоши ему встречались разве что старики, обычно поодиночке, в стоптанной обуви; прежде чем высморкаться, они аккуратно вытаскивали и встряхивали сложенный платок. На прогулке перед работой он взял за правило здороваться хотя бы с одним из них, желая услышать в ответ приветствие; не испытав мгновения этой улыбки, он не хотел возвращаться в номер; иногда он даже останавливался и позволял обогнать себя, только чтобы дождаться «Hola!» и кивка. До этого он еще каждый день читал в центральном баре Сории у большого окна газету (с помощью словаря). Llavero означало «связка ключей»: с поднятой в руке связкой ключей женщина принимала участие в пражской демонстрации; dedo pulgar, большой палец: американский президент вытянул большой палец в знак успешно завершившейся кровавой увеселительной прогулки в Панаму; puerta giratoria, дверь-вертушка (через такую дверь однажды в парижское кафе «Closerie des Lilas» вошел Сэмюэль Беккет). Новость о казни супругов Чаушеску он прочитал не с удовлетворением, а со старым, проснувшимся чувством ужаса перед историей. При каждом удобном случае он продолжал разбирать характеры Теофраста и проникался любовью ко многим из них, во всяком случае, к некоторым их чертам, которые подмечал и в себе; казалось, что их слабости, их глупость были признаками одиноких людей, которые не ладили с обществом, в данном случае греческим полисом, и, чтобы хоть как-то влиться в него, с мужеством, порожденным отчаянием, вели свою смехотворную игру; если же они делали это чересчур рьяно, слишком моложаво, хвастливо или, что показательнее, всегда оказывались «в ненужном месте в ненужный момент», то просто оттого, что не находили себе среди остальных, включая детей и рабов, места. Тут он поднял взгляд и посмотрел в окно на платан с оставшейся редкой листвой, потом на почти голый клен, где, укрываясь от бури, сидели похожие на бутоны воробьи, такие неподвижные, что рядом с ними раскачивающиеся, порхающие, крутящиеся резные листья становились похожими на птиц. Самое сильное чувство места настигло его у моста, над рекой, не столько при виде каменных арок и несущихся вдаль темных зимних вод, сколько при виде указателя на середине моста: RIO DUERO [44] . Один из баров у реки назывался «Allegria del puente», радость моста, и, прочитав вывеску, он сразу же решил сделать крюк, rodeo, чтобы зайти туда. По берегам, там, где не было отвесных скал, из земли выступали ледниковые валуны; на руинах городских стен, далеко на пустоши, ветер столетий бороздил, скреб, покрывал оспинами, расписывал узорами желтый песчаник; некоторые старинные дворцы на главной площади стояли на пластах гальки, естественным образом спрессовавшейся на дне ледникового озера. Мимоходом мало что прочитаешь в ландшафте, но стоило ему где-нибудь обосноваться, как открывалось, что в Испании география всегда была служанкой истории, завоеваний и установления границ, и он лишь теперь начал всерьез обращать внимание на «послания пространства». Иногда краски оживали именно зимой. Небо приобретало оттенок серы, но поле под паром зеленело и даже тропинки через груды развалин становились изумрудно-зелеными. Все вокруг уже поблекло, но куст шиповника, усеянный плодами, пылал красной аркой. Пара сорок взвилась вверх, их крылья высветлили воздух, словно проворно вращающиеся колеса. В день, когда не было дождя, по городу кружили облачка пыли, и он мог представить себе местное лето. Тени облаков пролетали над голым плоскогорьем и, казалось, появлялись из-под земли — будто бы тени облаков есть повсюду, но родина их здесь, в Кастилии. Однажды безветренным утром в ясном солнечном свете на севере и на востоке впервые показались заснеженные горные хребты, и, хотя обе цепи находились на расстоянии короткого авиаперелета, он видел их сверкающие склоны, пестрые от теней облаков, неподвижных в эти часы затишья. Мысли его были так заняты снегом, что он непроизвольно отряхнул его с обуви перед входной дверью. Пару раз, когда он брел на ощупь по каменистой пустоши, нарочно отправившись туда в такой час, ночное небо ненадолго прояснилось, и тем сильнее его поразило, как хранили братскую близость Кастор и Поллукс, сверкала Венера, по-арабски блистал Альдебаран, Кассиопея раздвигала бедра, Большая Медведица сгибала ручку ковша, а заяц мчался наутек от охотника Ориона по горизонтали небосвода. Млечный Путь, с мириадами его излучин, был бледным отсветом Большого взрыва. В диковинку было это чувство «долгого времени» в декабрьской Сории: уже после первого дня, проведенного за письменным столом, он поймал себя на том, что смотрит на реку с мыслью: «Вот она, старушка Дуэро!»; когда он на одни выходные пренебрег своим привычным дозором с непременным посещением бара «Rio» с маленькой чугунной печкой, он ощутил, что «уже целую вечность» не навещал этот серый цилиндр; всего неделя прошла после его прибытия на автовокзал, а он уже вспоминал: «Здесь я тогда вышел под дождь с чемоданом!» Посреди грохота бури внизу, в степной траве, — неуклюжие прыжки жабы. Прежде чем листья платана срывались вниз, их черешок ломался, обтрепывался, и они крутились на этой бахроме. Сам ли петух двигал своим ярким хвостом в загаженном огороде, где для его прокорма лежали незрелые помидоры, или это был ветер? Его геральдическими животными были, конечно, собаки, которых он видел вечером хромающими на трех лапах домой. У него обычно тоже под конец дневных хождений ломило одно колено. Когда Сория, согласно газете, перестала быть самым холодным городом Испании, он испытал разочарование. Однажды по главной улице пронесли горшок с красной пуансеттией среди зеленых, все еще не опавших, вечно мокрых листьев платана; ни разу за эти недели не высохли лужи у корней. Туман был темно-серым, и на его фоне зловеще выступали многочисленные белые коконы пожирающих хвою червей. На Рождество лил такой сильный дождь, что зрителем шествия по городу оказался, кроме него, разве что одинокий воробей. Из окружной тюрьмы вышли без зонта маленькая женщина и ее большой сын и пошли через размытое поле к временному бараку, и он представил, что за высокими стенами они навещали родственника, баска, объявившего голодовку, и обосновались здесь, пока его не освободят. Вечером что-то внезапно сверкнуло среди струй дождя, шлепнуло его по лбу и подбородку, а когда он стал вглядываться, на выезде из города появилась машина с убеленной крышей, а вверху в ночной черноте парили несколько хлопьев: «Nieve!» — подумал он, впервые непроизвольно выбрав испанское слово. В баре гремело — на сей раз без обычных цыганских ноток тщеты — радостное, уверенное, словно воплощенная благая весть, фламенко; он снова подумал, какое это подходящее искусство, чтобы славить — не Рождество, a «navidad» рождение; один из пастухов рассказывает, что пережил в ту священную ночь, и рассказ сам собой становится танцем. Как и по всему миру, он видел прохожих, которые уже при первых каплях дождя раскрывали зонт, да и мода у девушек сдувать со лба волосы при входе в кафе проникла в Месету. В тополях на берегу Дуэро громыхание ветра — как грохот при взлете самолета (которого почти никогда не было слышно над городом). Большая курица заботливо поклевывала гребешок маленького петуха, который стоял в грязи на одной ноге. На голом миндальном дереве одна ветвь уже покрылась белыми почками. Почти все недоброе, что он знал по своему привычному окружению и по себе самому, осталось вдалеке, найдя приют, как и он сам, в его работе, и все-таки в длительной перспективе чувство жизни, которое он познал в Сории, не могло возникнуть из того, чего не было. На древесных корнях, разламывавших дорогу, лежал иней. Однажды, когда он сидел за столом, на улице что-то взорвалось, и он расслышал в этом звук церковного колокола.

Река Дуэро (исп.).

Он полагал, что заглянул в каждый уголок города (он перебирал в памяти эти rincones, как вокабулы). Он зашел, наверное, в сотню домов, потому что, как выяснилось во время его прогулок, в маленькой Сории было больше ста баров, расположенных на боковых улицах, часто без вывесок, скрытых, как многое в испанских городках, от посторонних глаз и будто бы предназначенных для одних лишь местных. Он постоянно встречал на стенах, рядом с объявлениями об открытии охотничьего сезона и портретами тореро, стихи Антонио Мачадо; многие были разрисованы граффити, одно даже было перечеркнуто свастикой, но, как ему показалось, не по обычной причине, а потому, что стихи, выбранные для украшения стен, описывали природу. На удивление много было баров только для молодых, а еще больше для пожилых (со столом в углу для дам в возрасте), куда остальным ходу не было: судя по всему, возрастное разделение было здесь сильнее политического. Большинство провинциальных пенсионеров провели в столице свои «золотые» годы, и если они не играли в карты, то тихо сидели в одиночестве или непрестанно рыскали вокруг в поисках чего-то. Молодой, старый и он, иностранец: одинаково бледные, руки на стойке, фонари освещают борозды на бетонной стене, оставленные обрушившимися стальными лесами, которые в день его прибытия убили двух прохожих.

Наряду с удовольствием от разнообразия этих кажущихся столь однообразными мест его подгоняло желание найти именно в Сории джукбокс, сперва по старой привычке, а потом все больше и больше потому, что сейчас было самое время для этого: работа, зима, вечера после долгих прогулок под проливным дождем. Уже далеко отсюда, в баре на carretera [45] , ведущем в Вальядолид, он услышал знакомый низкий звук, который, как оказалось, исходил из автомата для игры в пинбол, оформленного в виде «пещеры страха»; в баре на заправке он увидел надпись «WURLITZER» на автомате для продажи сигарет; в casco [46] , в самом центре Сории, в доме, идущем под снос и окруженном грудами строительного мусора, он заметил в баре, выложенном кафельной плиткой в андалузском стиле, табло старинного аппарата «Маркони», предшественника джукбокса, в качестве настенного украшения; лицезреть предмет вожделения в Сории ему удалось только раз — в кинотеатре «Rex», когда он смотрел английский фильм, действие которого разворачивалось в начале шестидесятых. Джукбокс стоял в задней комнате и показался ровно на миг, когда герой проходил мимо него в туалет. Единственным, так сказать, живым джукбоксом в Испании остался для него джукбокс из Линареса. Тогда, весной, он тоже нуждался в этом: работа, Пасхальная неделя. Джукбокс, на который он, давно прекратив поиски, случайно наткнулся незадолго до отъезда, приветствовал его в подвале. Бар размером с чулан, без окон. Открытый когда придется, и то только вечером, но и тогда вывеска чаще всего не горела — нужно было дернуть дверь, проверить, работает ли он вообще. Владелец — старик (включавший верхний свет, только если заходил посетитель), один на один с джукбоксом. У автомата была одна странность: все ячейки табло были пустые, как таблички рядом с кнопками для звонка при входе в высотку, на которых нет ни одного имени; как и все заведение, он не работал; только комбинации букв и цифр остались в начале пустых полосок. Но по всей стене, до самого потолка, были приклеены конверты от пластинок с соответствующими цифрами, написанными от руки, так что, когда автомат, каждый раз по требованию, включался, желанная пластинка могла — брюхо на вид выпотрошенной вещи оказалось набитым ими — заиграть. Под монотонную пульсацию глубоко внутри аппарата пространство маленького чулана сразу словно раздвигалось, над местной уличной суетой разливался покой. Это было на улице Сервантеса в Линаресе, перед заброшенным кинотеатром с полустертой вывеской «Estreno» [47] , с кучей газет и крысами в обнесенном решеткой фойе, в то время, как на пустоши за городом цвели упрямые полевые ромашки, и больше чем через тридцать лет после того, как на арене Линареса был убит быком Мануэль Родригес по прозвищу Манолете. В нескольких шагах от бара «El Escudo», «Герб», находился китайский ресторан, для иностранцев нередко источник отдохновения, что-то вроде джукбокса. В Сории он, к своему удивлению, тоже обнаружил спрятавшийся от глаз китайский ресторан: он казался закрытым, но дверь вдруг отворилась, и, когда он зашел, включились большие бумажные лампы-шары. Он был единственным посетителем в тот вечер. Ни разу потом он не видел на улицах города ту азиатскую семью, которая поужинала за длинным угловым столом и исчезла на кухне. Осталась только официантка, которая молча обслуживала его. На стенах — изображения Великой китайской стены, в честь которой назывался ресторан. Было странно наблюдать, как из чашки с темным супом при погружении в него фарфоровой ложки здесь, на Кастильском плоскогорье, словно персонажи мультфильма, показывались светлые головки побегов сои, пока среди ночной бури за окном гнулись и трещали ветки тополей. Молоденькая, почти безучастная девушка за соседним столом старательно выводила в тетради иероглифы, аккуратно, один вплотную к другому, не то что его записи в эти недели (и виноваты в том были не только порывы бури, дождь или темнота, когда он записывал что-нибудь на улице), и пока он наблюдал за ней, несравненно более чужой, чем он, в этом месте, в Испании, он с удивлением почувствовал, что только сейчас по-настоящему отправился в путь оттуда, откуда пришел.

Шоссе (исп.).

Старый город (исп.).

«Премьера» (исп.).