Три Нити

Романова Дарья Евгеньевна

— А ведь шанкха, с которыми ты так сдружился, тоже слышали этот зов. Но сомневаюсь, что кто-то из них преуспел больше моего. Если все тонкости хекау оказались бесполезны, чем поможет раздача хлеба толпе?..

— Нет! — взвыл я, захлебываясь от отчаяния. — Разве ты не видишь, что это обман? Что бы оно ни обещало, чудовище просто сожрет нас всех, а потом и тебя!

— О, не волнуйся. Мне хватило ума понять, зачем оно заманило месектет сюда. Я ведь не служу ему, что бы ты ни думал по наущению Луньена, — я просто хочу получить то, чем оно владеет; то сокровище, что спрятано в горе хрусталя. Но как добраться до нее? Долгие столетия я наблюдала, как тварь выбирает жалких и негодных, наделяет их силой, а

потом проглатывает их с потрохами. Даже последним Эрликом она сделала моего брата! Меня же только дразнила… Наконец, я поняла: придется самой выманить чудище из глубин земли. Оно хочет жертву; что ж! Я соберу самую великую из жертв и позову его на пир. А когда оно явится и распахнет пасть, чтобы поглотить дары, я войду в нее, но не сгину вместе с Бьяцо, и Бьяру, и Олмо Лунгринг, не стану еще одной чешуей на его панцире. Я пройду через смерть. Я достигну огня — и вырву его из нутра чудовища; и тогда я сама стану огнем.

— Ты сумасшедшая, — пробормотал я, пятясь назад по лестнице. Левая лапа соскользнула со ступеньки, и я упал, ударившись подбородком о камень. Еще немного, и я бы кувырком полетел вниз! Селкет подошла ближе и склонилась надо мною; ее лицо светилось в темноте, как оперение совы, летящей схватить добычу.

— Это вряд ли. Впрочем, я не стану разубеждать тебя.

Ее правая ладонь поднялась в воздух — длинная и страшная, как занесенный меч; и я знал, что он упадет мне на голову.

— Не дрожи. Я не убью тебя. Помнишь, что ты мой свидетель перед Уно? Я только заберу твою память… и, раз уж ты такой догадливый, не позволю снова думать о том, что ты видел. Сегодняшний день станет для тебя далеким, затеряется в мареве, как уплывшая по реке лодка.

— Железный господин поймет, что ты влезла в мою голову!

Палец коснулся моего лба; кожу обожгло не то жаром, не то морозом.

— Скажу, что казнила твою подружку, а память стерла, чтобы ты не расстраивался. Теперь идем, Нуму! Нас заждались. Я ведь говорила, что на последней ступени лестницы ты на все будешь смотреть иначе.

***

Я моргнул, пытаясь прийти в себя; не больше вдоха назад я был внутри Мизинца, в густой темноте, и вот снова очутился в залитом светом кумбуме… Но здесь, как и там, за мной следили внимательные красные глаза Палден Лхамо. След от хопеша на ее доспехах застыл, отвердел; между оплавленными краями что-то блестело. Богиня подцепила поврежденную пластину пальцами, вырвала с корнем и отшвырнула в сторону; потом еще одну, и еще, как будто сбрасывала отмершую кожу, и я увидел тысячи кристаллов на ее груди и шее, на плечах и предплечьях. Они разрослись так густо, что превратились в сплошной сверкающий покров, за которым уже не угадывалось живое тело.

— Значит, ты тоже не избежала болезни?

— Это не болезнь, Нуму. Это преображение.

— Преображение… Тебе оно ни к чему. Ты и так давно уже не ремет, не вепвавет — ты чудовище хуже того, что обретается под землей! Твой брат хотя бы творит зло ради большего блага; а ты? Чем ты оправдаешь страдания, которые причинила и собираешься причинить?..

— Мне не нужны оправдания, — отвечала она. — Но — тшшш! Мой брат скоро будет здесь.

Мертвое молчание повисло в кумбуме; я различал, как за тонкими стенами шелестит сорная пшеница, как свистят, струясь по полу, змейки-сквозняки, как деревья полощут в воздухе ветвями, будто метущие гривами плакальщицы, но не слышал ничьих шагов. И все же Селкет затаила дыхание. Внутри ее алмазной плоти переливались волны огня, становясь все ярче и ярче, накаляясь до ослепительной белизны.

Она готовилась.

И когда темный провал двери ожил, выплюнув из себя огромную, страшную тень, Палден Лхамо ударила — но и ее враг не остался в долгу; должно быть, он уже чувствовал, что случилось что-то ужасное, и был готов к нападению. Два рта одновременно раскрылись, обнажая выложенные самоцветами глотки; две волны беззвучного крика прокатились навстречу друг другу и столкнулись…

Я еще помнил охоту на Лу — еще являлись мне в кошмарах рушащиеся

горы и уходящая из-под лап земля, — но сейчас было еще хуже. Стены кумбума взорвались с пронзительным звоном; меня подбросило в воздух вместе с тысячами осколков и зернами черной пшеницы, словно огромной молотилкой выбитыми из колосьев. На мгновение я стал невесомым, как пушинка, а потом со свистом ухнул вниз. Из меня неминуемо вышибло бы дух, если бы не густые заросли гла цхер; но, хотя перистая листва и смягчила удар, я все равно чуть не выплюнул разом и печень, и желудок. О поломанных ребрах и говорить нечего! Следом на землю просыпался стеклянный дождь, перемешанный, к моему ужасу, с кусками плоти; это взрыв растерзал трупы лха. Ошметки кишок, кожи и волос повисли на ветках, как красные, белые, черные ленты… Чья-то голова упала неподалеку, прокатилась вперед, оставляя на траве маслянистый след, и ткнулась в мои лапы. Синие глаза Падмы с укоризной уставились в пустоту. Я вскрикнул, отползая, и уткнулся носом в колени; к горлу подкатывала тошнота.

Пока я сидел так, бормоча и укачивая самого себя, как молочного щенка, под потолком Когтя ревели вихри и загорались всполохи пламени. Дворец трясло; на мощных стенах, выдержавших и путешествие между звезд, и падение с небес, выступила багровая испарина; пол пошел трещинами. Снизу дохнуло холодом и тяжкой вонью притираний — это тянуло из покоев, отведенных мертвым и спящим. Наконец, собрав волю в кулак, я все-таки высунул нос из кустов и посмотрел туда, где бились боги.

Страшным было их сражение! Палден Лхамо наступала, рассекая воздух мечом из бездымного пламени; таким же она когда-то расколола рогатый венец Лу. Ее брат оборонялся, пятясь назад. Хрустальные щиты, не меньше локтя в толщину, один за другим вырастали перед ним — и разбивались вдребезги. Наконец, они сомкнулись вокруг Железного господина наподобие кокона. Его тень металась внутри, как пойманный в коробку жук; голос глухо рокотал:

— Что ты творишь? Разве ты не знаешь, что, если убьешь меня, наша душа отправится на съедение этой твари?! Мы оба погибнем!

— Говори за себя, — отвечала Селкет и, выбрав в хрустале уязвимое место, с размаху вонзила в него клинок. Тот погружался все глубже, и все жалобнее звенели, опадая в траву, блестящие осколки. — Ты погибнешь; ты, тень, принадлежащая земле! А я пойду дальше; прочь отсюда!

Железный господин не стал дожидаться, пока противница доберется до него. Его укрытие вдруг само рассыпалось пылью, а лха бросился вперед, скрючив пальцы наподобие птичьих когтей, и впился ими в грудь сестры. Камень ударился о камень; Палден Лхамо пошатнулась, изогнувшись, опрокидываясь назад, и я увидел, как покрывавшие ее тело самоцветы зашевелились, вытягиваясь из плеч, из колен, из шеи, даже из щек и лба, пробивая равно и бумажно-тонкую кожу, и крепкие пластины доспехов. Скоро их иглы вытянулись на пять локтей в высоту, так что Селкет подняло высоко над полом. Так она и осталась висеть в воздухе, трепыхаясь, как выброшенная на берег рыба; Ун-Нефер, отдернув ладони, тяжко осел на землю. Кажется, это стоило ему последних сил; он едва дышал и даже не утер капающий с подбородка пот… Но, по крайней мере, он победил.

И вдруг Палден Лхамо засмеялась.

Хрустнули, ломаясь, алмазные копья. Богиня распрямилась, стряхивая с живота и бедер последние куски доспехов, сплевывая черную желчь, перемешанную с кровью. Она походила на какое-то страшное, сверкающее насекомое с женским лицом и волосами, вздыбившимися, как грива снежного льва. Ее новая, алмазная броня издавала звук, похожий на стук колесниц, когда множество коней бежит на войну; а меч был как жало скорпиона. Над теменем Селкет поднялся, разгораясь, ослепительный нимб.

— Это все, на что ты способен? — спросила она и, схватив Железного господина за туго заплетенную косу, подняла вверх, как рыбак — попавшуюся на крючок щуку. Изодранная накидка упала с его плеч, открывая взгляду жуткую работу болезни. Ни клочка кожи не уцелело. Все тело лха было как одна зияющая рана, сочащаяся сукровицей и влажным паром, и только на согбенной спине толстый слой хрусталя сросся в подобие драгоценных надкрылий. — Теперь я понимаю, почему моя душа раскололась надвое! Иначе и быть не могло. Ты — это все, что должно исчезнуть; моя слабость; мои сомнения; скорлупа, которую мне нужно сбросить. Посмотри на себя!