Три Нити
Шрифт:
Есть следовало быстро, пока блюдо не потащили обратно; при этом веревок касаться было нельзя, иначе стражи шумели, встряхивая широкими рукавами так яростно, что нашитые на них бляшки и подвески начинали пронзительно звенеть. Если он продолжал упорствовать, в грудь ему тыкали длинными, обернутыми в тряпье палками, отгоняя подальше, а блюдо забирали и в следующий раз давали что-нибудь совсем гадкое, вроде растолченных в вязкую кашицу улиток. Это было наказание.
Но такое случалось редко. Хоть от скуки он и заставлял стражей иногда побегать по потолку, чтобы послушать, как они смешно топочут и охают, на самом деле он не хотел огорчать их. Эти странные существа пытались заботиться о нем; наверное, даже любили по-своему, так сильно, что не могли отпустить. Поэтому его и держали в этой яме, по
Он и не пытался бежать — знал, что не должен. Но часто темнота и тишина становились невыносимыми; тогда что-то тяжелое и склизкое набухало в его груди, будто между ребер свила гнездо жирная жаба, и он готов был биться головой о стены, царапать камни и грызть пальцы на руках и железные прутья под ногами… что угодно, только бы заглушить тоску. Правда, это приносило мало облегчения: прочные пластины, покрывавшие все тело, нельзя было ни прокусить, ни разбить; они смягчали любой удар и не давали даже толком почувствовать боль. Да и стражи быстро спохватывались и принимались тыкать в него длинными палками, прижимая к полу, призывая к смирению.
Однажды он попробовал отказаться от пищи и воды, но и здесь ему не повезло. Много раз глиняные блюда опускались вниз и поднимались вверх, все так же полные до краев, а он все никак не мог умереть; только страшно ослаб. Когда он совсем перестал шевелиться и от бессилия растянулся плашмя на решетках, стражи сами спустились вниз, разжали его челюсти ложечкой из желтоватой кости, втолкнули в горло длинную, гибкую трубку и пустили по ней тепловатую жижу — наверное, кашу из улиток. И все это — не трогая его руками; будто об него можно было обжечься, даже сквозь толстые рукавицы!
Таким был один из запретов, которые стражи соблюдали неукоснительно. Вторымбыло уничтожение всех вещей, которых он касался (никогда ему не спускали одну и ту же посудину дважды, на тех же веревках); а третьим — молчание. Стражи не обращались к нему сами; ну а он просто не мог заговорить с ними. Он пробовал, много раз, но, как ни ворочал языком, как ни щелкал зубами, не сумел произвести ни звука.
У него не было голоса; не было имени; не было памяти. Он надеялся, что и ума скоро лишится; что мысли разобьют его голову изнутри, будто яйцо, и вытекут наружу. Но этого все никак не происходило, а потому ему оставалось только сидеть в темноте, раскачиваясь из стороны в сторону, зажимая виски коленями, и думать о своем единственном утешении — тех редких днях, когда ему позволяли выйти наружу.
Это происходило так: сначала наверху раздавался громкий шум — вздыхало, сопя, множество носов; чмокали губы; скрипели наперебой суставы и железо. Потом в проеме над головою появлялись стражи: один, как всегда, с ключом, чтобы открыть замок, второй — с пустыми руками, готовый подхватить и отодвинуть ржавую решетку. Но вместо привычного подношения пищи вниз падали, разворачиваясь, четыре толстые, крепкие веревки. По ним спускались провожатые. Они были похожи на стражей — такие же низкорослые, укутанные с головы до пят в грязное тряпье, со светящимися глазами, — но вместо палок несли копья: короткие и увесистые, с наконечниками из разновеликих кусков металла, кое-как примотанных к древкам. И пахло от них иначе: не плесенью и влагой, а свежим дымом. Их появление было знаком; следовало занять особое место на полу, прямо под отверстием выхода. Когда он садился, укладывая ладони на колени, провожатые медленно приближались и, поклонившись, расстилали перед ним кусок ткани — чисто-белой, без единого пятнышка, — в которую были завернуты наручники на длинной цепи. Ему полагалось самому продеть цепь через звенья решетки, вложить запястья в наручники и защелкнуть их; как и стражам, провожатым нельзя было к нему прикасаться.
Убедившись, что он проделал все необходимое, маленькие существа принимались копошиться по сторонам. Одни развинчивали болты, орудуя толстыми когтями как отвертками, другие вязали мудреные узлы; наконец часть решетки вместе с ним самим отделялась от пола, повиснув на скрипящих веревках над пустотою. Провожатые тоже запрыгивали на нее — осторожно, стараясь не задеть его даже краем одежды; так, всем скопом, их вытягивали
Первым местом, где они оказывались, была пещера — такая высокая, что у него сразу начинала кружиться голова. Здесь было теплее, чем в яме, и очень влажно; он даже видел белую взвесь пара, качающуюся в воздухе и завивающуюся кольцами и спиралями. Из-за этого на стенах и на каменных зубцах, торчащих из пола и свисающих с потолка, буйно разрослась плесень. Ее пятна и полосы, зеленые, голубые, белые, мерцали и переливались, складываясь в узоры, которые можно было рассматривать бесконечно. Но провожатые торопились — ухнув, они взваливали решетку на плечи и тащили его вперед, к ступеням, вырубленным в камне.
Лестница вела еще выше, к выходу, прегражденному железной дверью. Те охранял привратник — внушающее ужас существо ростом в два раза выше и стражей, и провожатых, с уродливой маской во всю морду, длинным толстым хвостом, на который оно опиралось, как на третью ногу, и шестью шевелящимися выростами по бокам, похожими на недоразвитые руки, с двумя клешневидными пальцами каждая. Пальцы заканчивались наростами, напоминающими скорее рога, чем ногти. Провожатые молча кивали привратнику, а тот, устало вздохнув, наваливался всем телом на позеленевшие створки, пропуская идущих.
За-над пещерой расстилались поля. Стены здесь покрывала уже не плесень, а ряды волнистых грибов, с кожицей пятнистой, как бирюза, и подбрюшьем сияющим, как луна. Точно нити драгоценных бус, они тянулись до самого потолка, на котором помещалась еще одна диковина — несколько больших, гладко отполированных зеркал. Те вроде бы глядели вниз, но отражали не зелень полей, а что-то другое — багровое, темное, медленно шевелящееся; лучше он рассмотреть не мог, да и не хотел. Столько всего еще нужно было увидеть! Ровные каналы, убегающие и направо, и налево, заполненные прозрачной водой; облепившие невода раковины улиток, белые, розовые, рыжеватые; высокий сочный мох по берегам; пестрые коробочки спор, покачивающиеся на тонких стебельках и выпускающие в воздух легкие бурые облачка… Пол под тяжкой поступью провожатых проседал и чавкал; его покрывала плодородная грязь, сладко пахнущая гнилью. Кое-где она подымалась рыхлыми холмиками — там, должно быть, спали личинки, чьим мясом его кормили стражи; а взрослые жуки, гладкие, отливающие синевой и зеленью, мирно ползали вокруг. Некоторые даже взлетали с низким гулом и садились ему на бедра и на колени, цепляясь шипастыми лапками за гладкий панцирь. Он никогда не прогонял их — это были единственные живые существа, которые не боялись его коснуться.
Но и в этом прекрасном месте провожатые не останавливались: им нужно было дальше, ко вторым воротам из почерневшего серебра. Эти стерег четырехрукий уродец, не менее отвратительный, чем его старший брат; миновав его, провожатые вступали в город. Хотя он уже видел много чудес по пути сюда, и в полях, и в пещере, город превосходил их все. Здесь горели десятки костров разом костры, и всюду сновали жители — маленькие существа, одетые в сизые, черные и бурые балахоны. Их лица закрывали повязки, расшитые цветными нитями и кусочками стекла; многочисленные подвески — связки ключей, крючки, иглы, скребки и лезвия — дребезжали у пояса. Все были чем-то заняты: одни начищали до блеска наконечники копий, другие лепили глиняные посудины, третьи таскали в амбары снопы сжатого мха, четвертые растирали на жерновах муку, пятые пекли пузырчатые лепешки, шестые шили, седьмые подкидывали в огонь какого-то трескучего, сухого сора… Никто не сидел без дела! Он вертел головой из стороны в сторону, распахнув глаза, выворачивая шею, стараясь увидеть и запомнить как можно больше. Воспоминания — это все, что он мог унести с собой в яму.
Увы! Когда жители замечали провожатых с их ношей, все работы замирали; все языки останавливались. Побросав копья, муку и влажную глину, маленькие существа падали ниц. Будто дорожные камни, их скрюченные тела отмечали путь ко дворцу — так он про себя назвал здание, которое было выше прочих в городе. Его бугристые крыши касались черных от копоти сводов мира; ковер самоцветов — лиловых, зеленых, голубых — выстилал изнутри стены и потолок. Драгоценности искрились и переливались ярче, чем плесень и грибы, растущие в пещерах; ярче даже, чем надкрылья жуков, живущих в полях!