Три Нити
Шрифт:
— Если это так, то его можно понять.
— Можно, — кивнул Сален. — Я и понял. Но одну мысль никак не могу выкинуть из головы: почему он решил поговорить со мной начистоту спустя столько лет? Потому что знает — миру приходит конец! И я тоже это знаю, уже давно… Просто не хотел признавать.
— О чем ты?
— Ты сам все понимаешь, Нуму. Ты ведь тоже пришел попрощаться, — буркнул Сален и тут же отвернулся, чтобы изучить содержимое котла; но вода еще не вскипела. — В общем, давай лучше выпьем чанга.
— Давай, — согласился я. Лютая, черная тоска засвербила в груди; первый стакан я выпил залпом. После второго Сален все же уговорил меня посмотреть срамные картинки к «Писанию любви». Надо признаться, нарисованы они были отменно! Вот только попытки воплотить
— А это называется «Золотая рыбка ныряет в драгоценный пруд», — бубнил Сален, с кривой ухмылочкой тыча пальцем в очередную страницу и подливая в стаканы чанга. Я редко пил и привычки к этому не имел, а потому и не заметил даже, когда пальцы успели раздуться и онеметь, а голова — закачаться на шее, как соцветие чеснока на тонком стебле.
— С-слушай, Сален. Ты прав! — пробормотал я заплетающимся языком. — Миру приходит конец. Но если у Железного господина получится со Стеной, может, мы еще будем спасены.
— Не получится, — угрюмо отвечал тот. — Даже шены в это не верят. Мой отец не верит. Пока он плакал тут, все повторял, что им не хватит времени… что Эрлик умирает. Что они уже отдали ему часть бе… швет? Ше… шербет?
— Сухет, — сказал я, чувствуя, как мороз пробегает по коже. — Часть сухет.
— Ага, — кивнул Сален и, закрыв глаза, протянул. — Разве это не чушь? Как бог может умереть? Он врет, все врет… и про меня тоже; он не взял меня в Перстень, потому что я слабак.
Тут мой бывший помощник громко икнул, опрокинулся на спину и отключился. Я поднялся, тяжело опираясь о черепаховый столик, подсунул подушку ему под затылок и, шатаясь, вышел прочь. Не помню, как оказался дома в постели — наверно, умный баран сам нашел дорогу, а дальше помог хозяин двора. Назавтра я даже обнаружил у изголовья предусмотрительно оставленную миску со стылым мясным наваром, который и выпил одним глотком.
Мысли ворочались в мозгу медленно, как застрявшие между камней ящерицы. Первая была про женщину из дома удовольствий, прячущую шрамы под рыжей шерстью. Не знак ли это того, что ее истязали, как Рыбу, из-за веры в учение шанкха? Это бы объяснило, почему она привечала трех грешных учителей и почему исчезла, как только на белоракушечников начались облавы. Вторая была про шена Нозу. Неужели Шаи правда убил его ради каких-то рисунков?.. И зачем они сдались сыну лекаря, который все равно ни бельмеса не смыслил в колдовских делах?! Ну а третья мысль, холодная, будто свалившаяся за шиворот пригоршня снега, была про Железного господина. Со слов Салена выходило, что сбылись худшие из опасений Ишо — его болезнь зашла слишком далеко; ни случайных жертв, ни жителей семи великих городов южной страны не хватило, чтобы остановить распад. В пасть чудовищу бросили даже тех, кто спал в глиняных чортенах — тех, кто шел в Бьяру, надеясь на спасение… А теперь им не родиться снова, ни на земле, ни на небесах, ни зверем, ни даже бессловесным растением. Есть ли участь хуже этого? А ведь такой же исход ждет шанкха, если ничего не сделать… Но что я могу?!
В висках стучало; к горлу подкатывала тошнота. Все еще плохо соображая, я решил идти в Коготь — повидаться с Падмой, узнать, что она думает о Нгенмо, о Нозе, о Шаи… Прожевав пригоршню горьких пилюль и вылив на лоб полкувшина холодной воды (а остальную половину выпив), я собирался уже выйти за порог, как вдруг в окно постучали. Снаружи, в лучах невыносимого, яркого до синевы света сидела черная птица.
— Нуму, — сказала она голосом Падмы. — Не возвращайся наверх.
— Что? — переспросил я, хлопая глазами; может, чанг еще не выветрился?
— Не возвращайся наверх, — терпеливо повторил ворон.
— Но я бы еще мог помочь!
— Ты уже помог достаточно. Остальное предоставь мне. Прошу, обещай, что послушаешься!
— Хорошо… — промямлил я. Птица кивнула и с истошным карканьем унеслась в сторону гор.
Я не знал, что и думать. Чего Падма так боится? Кого подозревает?
Неделю, и вторую, и третью я ломал над этим голову, но так ничего и не надумал. А Бьяру тем временем захватила зима, кусачая и злая, как голод. Все дворцы, и дома, и лакханги обросли шубами из белого инея; плевки замерзали на лету, и даже Бьяцо покрылось коркой влажного льда. Шены, спешащие в город по делам, вместе с веслами приучились брать в лодки багры и колья. Вся вода, что была в облаках, просыпалась на землю снегом; днем небо было сплошь синим, как залитое эмалью блюдо, а ночью вспыхивало тысячами лучистых звезд. Но меня не радовал их свет — уж больно он напоминал переливы кристаллов, питающихся живой плотью. Затаив дыхание, я ждал вестей от Падмы, но миновали и месяц Зайца, и месяц Черепахи, и настали недели Нового года, а она все молчала.
***
На третий день празднования случилось странное. Я покинул дом еще до рассвета: пятерых детей горшечника Мосе поразила таинственная болезнь — они начали плясать, воздевая к небу лапы, распевать на непонятном языке и кричать, что по небу скачут демоны верхом на черных баранах-облаках. Мать тут же позвала колдуна, отец — лекаря. Колдун окурил щенков сангом и обвязал исписанной заклинаниями тканью, я же прописал рвотное и слабительное и чуть не силой отобрал у семьи мешок порченого спорыньей зерна. Пришлось пообещать, что принесу столько же; и вот я уже бегаю с утра пораньше в поисках цампы, как будто мне делать больше нечего!.. Ну а следом навалились другие заботы, и вернулся я только под вечер, в час, когда облака еще тлеют по бокам, но середины у них сизые и остывшие. Мечтал я об одном — напиться горячей часуймы, упасть на постель и тут же заснуть; но вышло иначе. У меня был гость.
Я узнал об этом прежде, чем ступил на порог. Замок кто-то вскрыл: его железные зубья втянулись внутрь, совсем как у кобры, не смеющей укусить заклинателя. Дверь приоткрылась и чуть поскрипывала от сквозняка. Стараясь не шуметь, я скользнул внутрь и сразу заметил чужака у окна — но и тот, почуяв что-то, обернулся. Невольно я охнул: это была женщина, и какая чудесная! Я видел много красавиц, самых разных: и лоснящихся от масла и благовоний оми, и одетых в золото и янтарь купчих, и сочных, как весенняя трава, горожанок, и легких, прозрачных от постов шанкха с окрашенными хной пальцами, но перед нею все прочие меркли, как серебряные монетки перед полной луной. Длинная грива, не заплетенная в косы, не схваченная заколками, в полумраке казалась языками белого огня. Глаза, удлиненные кармином, изгибались, точно рыбацкий нож в лапах дакини; тонкая усмешка застыла на розовых губах. Незнакомка куталась в накидку из темно-красной шерсти, но выглядывающая наружу ладонь, с мягкими подушечками и вощеными когтями, утяжеляющие уши серьги, вышитый ворот чубы — все говорило о достатке. Кто она? И как случилось, что я не видел ее раньше? Неужто она только прибыла в Бьяру со двором какого-нибудь князя? А зачем пришла сюда? Скрывает какую-то постыдную болезнь?.. Тысячи догадок пронеслись в моей голове, а потом женщина заговорила:
— Нуму. Я пришла попросить тебя об услуге.
Как раньше я не смог сдержать вздоха, так теперь не справился со смехом. Стоило узнать ее, как морок спал, будто полотенце с чресел купальщика. «Тщеславные, тщеславные боги! Дурите своими личинами кого-нибудь другого!» — так я подумал, но вслух, чуть поклонившись, спросил:
— Чем я могу помочь Сияющей богине?
— Ты знаешь, что недавно шены схватили Кхьюнг Сэр? — спросила Селкет тем же ровным голосом.
— Нет, — прохрипел я, оседая на кровать — лапы не держали. Это были дурные вести! Я-то надеялся, что Кхьюнг одной из первых покинет Бьяру, услышав предупреждение Рыбы. Но она осталась… несложно догадаться, почему. Наверняка взялась помогать другим, покуда могла; за то и поплатилась. — Нет.