Три Нити
Шрифт:
Он высунулся из зеленых зарослей, оглядываясь и принюхиваясь. Уже начался день. Столп белого света горел в середине залы, разгоняя туман; теперь он наконец увидел пределы болотистого царства тростника и жаб. На много-много шагов вдали темнели стены, мрачные, мокрые от испарины, но в их каменных боках весело поблескивали какие-то золотистые крапинки, будто подмигивая ему! И хотя он знал, что должен спешить, любопытство взяло верх. Убедившись, что никто не следит за ним, он пошел сквозь тростник — прочь от света, в кипящую, влажную, пахнущую зеленью и сладостью мглу.
Каждый шаг отдавался жадным хлюпаньем и чавканьем; вода на полу подымалась все выше, кое-где доходя
Журчащая вода стекала по ней, давая начало всем здешним лужам и туману. Он положил ладонь на каменную плиту — сплошную, без единой щели или зазубрины, — и пошел вдоль нее до тех пор, пока не нащупал какую-то выемку, не слишком большую, обмазанную по краям слизью. Отдернув ладонь, он брезгливо обтер пальцы о бедро; а потом увидел сверху еще одно отверстие, затянутое плотной желтоватой пленкой. Стоило ткнуть ногтем в ее сердцевину, как та легко поддалась, разрываясь. Внутри тайника лежала жаба. На вид она будто бы умерла: кожа гадины была сухой и твердой, глаза впали, затянувшись мутью, бока обвисли морщинистыми складками. Воспоминание о чем-то похожем, о чем-то, что он уже видел раньше, царапнуло изнутри, как застрявшая в горле кость. Он выронил жабу на залитый водою пол; та тут же задергалась, зашевелилась и скоро села, раздувая зоб и щелкая острыми зубами. Кажется, раздумывала, кого бы съесть.
Глядя на нее, он тоже почувствовал голод, поэтому наклонился и зачерпнул воды из ближайшей лужи. В ней плавали красные рачки, и черные зернышки икры, и сочная ряска, и, кажется, немного жабьей слизи. Таким супом можно было и напиться, и наесться!
И правда, проглотив две пригоршни, он почувствовал сытость… и даже сонливость. Глаза слипались; тихое, нежное онемение разлилось по телу, поднявшись от пальцев ног вверх, к груди. Зевнув, он сел в мокрую грязь и прислонился спиной к стене. Туман дрожал вокруг, напоминая о дыме курильниц; тени и искры летали в нем, светясь дымными огнями, дрожа и звеня.
Шевелиться становилось все сложнее; жар и влага навалились на грудь, как тяжелые одеяла, прижали к земле и пыхали в лицо гнилым, сахарным духом. Жаба сидела рядом, мигая золотыми глазами. В приоткрытой пасти блестели мелкие зубы.
***
Он спал, а потом просыпался — для того чтобы снова заснуть. Когда он открывал глаза, то видел, как ползают по нему тяжелые мягкие жабы, с ревом отрыгивая воздух, перепрыгивая с бедер на живот, со лба на плечо, а потом садятся у уха и, тряся животами, заводят свою ревущую песню. Ему хотелось пить — страшно хотелось пить! — но тело закоченело и не слушалось; он не мог даже перевернуться на бок и отхлебнуть грязи из лужи, собравшейся вокруг затылка. Он засыхал среди воды, среди болот, среди журчащих ручьев, как вырванное с корнем растение. В короткие секунды бодрствования он жадно глотал туман и слизывал желтые капли с боков жаб, лежащих на его шее и груди, как ряд рогатых идолов. От этой сладковатой густой жижи немели язык и нёбо, но так удавалось хотя бы немного утолить жажду.
Из отложенной жабами икры уже вылупились хвостатые головастики. Тростник, примятый им, распрямился и пустил новые, нежно-зеленые побеги между пальцами. Иногда, между дремой и явью, ему чудилось, что трава прорастает прямо сквозь него, и тогда он пытался вырваться, убежать, вытянуть из себя тростниковые стрелы; но все зря.
— Оставь! Стань растениями, водой, туманом.
Он мычал во сне, стараясь сжать пальцы, согнуть колени, подняться с ложа из листьев и грязи.
— Исчезни! Так будет лучше для всех.
Да, исчезнуть — это было легко и приятно! Никогда больше не открывать глаза, не чувствовать скользких прикосновений жаб, не хотеть ни пить, ни есть, не страдать… Но он помнил, даже во сне, что где-то внизу есть умирающий город; и маленькие жители, и хозяйка дворца, и стражи, протягивающие ладони — к нему! Он один мог спасти их; он не должен был исчезать… но и вырваться из круга сна и пробуждений не мог. Как улитка в садок, он попался в хитрую ловушку, в новую темницу, двери которой открывались только снаружи.
Но потом из болот вышло чудовище.
Это случилось в то время, когда он бодрствовал; поэтому он сразу заметил тварь с руку длиной, с раздутым членистым брюхом и уродливой маской на морде, похожей на оголившийся, побуревший от древности череп. Она вылезла из пузырчатой грязи и побрела к нему. Скосив глаза, он мог наблюдать, как она движется, неуклюже переставляя многочисленные лапы; это зрелище было таким гадким и странным, что он даже забыл про мучившую его жажду.
А тварь была все ближе… и вдруг остановилась, тупо уставившись вперед. Ее морда ничего не выражала — ни радости, ни злости. Может, она и вовсе заснула? Но тут нижняя челюсть чудища, точно рука с двумя острыми когтями, выпросталась вперед и схватила одну из жаб, ворковавших вокруг. Сколько та ни билась, сколько ни трепыхалась, оря дурным голосом, хищник, перебирая всем избытком своих лап, тянул ее за собою, на дно болота. Наконец и добыча, и охотник скрылись под пускающей пузыри водой.
Оставшиеся на суше жабы испуганно закрокотали; а из воды уже лезли новые твари, похожие на первую, как родные сестры. Одну за другой они хватали жаб и тащили в трясину; те, что не были пойманы, сами ускакали в тростник. Наконец последнее чудище из подводного стада, самое здоровое и неповоротливое, выползло на берег — и не нашло добычи. Впустую щелкнули страшные челюсти, ловя воздух. Тряхнув гадкой башкою, тварь полезла вверх по зеленому стеблю — не для того ли, чтобы углядеть себе еды? Затаив дыхание, он следил, как существо ползет, цепляясь коготочками за сгибающийся тростник, и замирает на самом верху, свесив вниз мешок живота.
А потом чудище начало трястись и раскачиваться; толстая шкура лопнула на спине, открывая что-то блестящее и шевелящееся. Оно лезло наружу, как вар из котла — сначала грудь, потом острая морда и тонкие палочки лап. Скоро на пустом панцире сидело большеглазое насекомое со сморщенными темными крыльями. Те расправлялись, наливаясь лимфой, пока не распластались широко, как лопасти четырех весел. Четыре весла, загребающих волны небесного моря; как же они звались?..
Новорожденное существо, сверкнув серебряным панцирем, взлетело с тростника и унеслось прочь, к свету. К Свету! Не туда ли шел и он сам? Но зачем?..
Думать было тяжело. Чтобы снова не провалиться в дремоту, он прикусил язык и принялся жевать его, про себя умоляя — кого угодно, кто может помочь! — чтобы все это прекратилось. Его просьбы были путаными, невнятными, полными страха, но мало-помалу зазвучали почти как песня — как будто он вспоминал, а не придумывал их:
Рассейся, мрак на пути,
Сгиньте, дети изнанки,
Идущий станет огнем,
Ветер его раздувает.
Идущий властен над сердцем –
Ему не сгинуть в болотах;