Три Нити
Шрифт:
— Надо же, ты и правда черный. Я думал, это от грязи, — пробормотал бог, выискивая что-то в моей гриве; затем приподнял уши и поскреб внутри серебряной палочкой, с неподдельным интересом осмотрел зубы и язык, велел повращать глазами, а потом и вовсе начал ощупывать кости, одну за другой, что было жутко щекотно.
— Где это ты ребра поломал?
— Меня сова уронила в детстве, — буркнул я.
— Да ты везучий, я погляжу, — усмехнулся лха, стянул перчатки и вручил мне пару тонких облаток. — Съешь-ка.
Неведомое яство не имело запаха, но на вкус было отвратительно. Одновременно горькое, соленое и кислое,
— Ты бог-лекарь, да? — печально спросил я, глядя, как моя кровь красной ниточкой ползет по стеклянной трубке.
— Можно сказать и так, — кивнул старик, прикладывая кусок белого хлопка к раненому месту. — Сиди смирно и держи вату!
— Значит, все вы одинаковые, — фыркнул я, болтая свешивающимися с края стола лапами. — Другой лекарь, которого я встречал, тоже всех мучил.
— Это для твоей же пользы.
— Тот тоже так говорил, — я вздохнул; кажется, настало время задать главный вопрос. — О, небесный целитель! Скажи, пожалуйста, меня убьют?
— Нет, — проворчал бог, нависая надо мною. Его брови были хмуро сдвинуты, и говорил он так, будто уже спорил с кем-то. — Тебя никто не убьет. Еще нам не хватало убивать детей. Сиди здесь, а я пока поищу тебе одежду. Может, что-то из вещей Шаи подойдет… А, и если живот скрутит — используй тот горшок!
Сказав так, он оставил меня в одиночестве. Увы, прощальное предсказание сбылось! Воистину, мудрость богов велика, и сомневаться в ней не стоит.
***
Лекаря не было долго — точно не знаю, сколько. От испуга и усталости у меня мутилось в голове; я завернулся в полотенце и сидел, уставившись в стену, прислушиваясь к гулу внутри дворца — мерному и глухому, как гром над далекими горами. Наконец слоноликий вернулся, неся под мышкой стопку одежды. Здесь были чуба из переливающейся лиловой ткани, с узлами-застежками из витых серебряных ниток и таким же поясом, темно-зеленые штаны и туфли из мягкой кожи, с парчовыми полосами на носу. Хоть вещи и были мне великоваты, зато выглядели роскошно! Добавить бы еще серег в уши и браслетов на лапы — и я бы сошел за настоящего оми.
— А чье это все? — спросил я, торопливо натягивая дивный наряд.
— Моего сына… когда он был поменьше, разумеется. Подожди, я и забыл, что у тебя есть хвост!
Лха вырвал штаны у меня из лап и пропорол в них дыру узким кинжалом; им же он разрезал подол чуба на две равные части. Мне был до слез жалко прекрасную ткань, но так и правда стало гораздо удобнее.
— А он бог чего?
— Вот уж не знаю… Как по мне, так бессмысленной траты жизни. Ладно, маленький вепвавет, пойдем! Познакомишься со своими богами.
***
Тем же путем мы вернулись в сад. Снегопад снаружи усилился; ледяная крупа сыпалась из неба густо, как блохи из шерсти нищего, а внутри Когтя стало темнее. Даже листья на деревьях и кустах казались почти черными и блестели, точно покрытые слоем лака. Старик указал мне на едва видимую тропинку, ведущую вглубь зала. Он пошел впереди; я поплелся следом. Сорная пшеница, приходившаяся богу по пояс, больно хлестала меня по носу. Длинные травяные усы жалили даже сквозь шерсть, совсем как оголодавшие по весне комары; нестерпимо хотелось почесаться. Но тут из дверей Когтя потянуло холодным ветром; колосья зашипели,
К порогу кумбума вела лестница в три высокие ступени; лекарь легко взбежал по ним, а мне пришлось карабкаться на каждую, пыхтя и отдуваясь.
— Хочешь, я тебя понесу? — обернувшись, предложил бог.
— Сам дойду, — буркнул я, примериваясь к покорению последней ступени. Старик только плечами пожал. Наконец, управившись с подъемом, я вошел внутрь и зажмурился от света. Лапы сами собой сделали еще несколько шагов и остановились, будто приколоченные к полу. Вокруг стало тихо.
Я медленно открыл глаза. Боги сидели за длинным столом, заставленным дымящимися горшками, распечатанными кувшинами и глубокими тарелками. Всего числом восемь… или девять — вместе с небесным лекарем, для которого оставлено было место с левого края. У всех были одинаковые плоские морды и лягушачьи рты. Сложно было даже понять, кто тут мужчина, кто женщина, кто молод, а кто стар!
— Это Шаи, мой сын, — сказал он, кивая на бога, сидевшего рядом с пустующим местом. В их родстве не было сомнений: Шаи походил на отца и худым, жилистым телом, и острыми плечами, и длинной шеей, вытянутой вверх, как у разозленного гуся. Разве что грива у него была темной, а щеки и запястья не пестрели бурыми пятнами. Казалось, молодой лха чем-то встревожен: даже когда он молчал, его губы шевелились, то округляясь изумленно буквой «ба», то кривясь слогом «ла».
Следом за ним, свесив нос в тарелку, сидел бог-гриф — хоть он и лишился своего клюва и лысой макушки, я узнал его по дорогим зеленым одеждам. Когда он поднял голову, чтобы кивнуть мне, в черных с проседью волосах звякнули кольца из молочного нефрита. Глаза, и без того запавшие, были густо подведены тушью; от этого лха казался уставшим, почти измученным.
— Это Нехбет, наш… хм… министр. Учти, ей вы обязаны тем, что еще не померли все от голода, — объяснил слоноликий, а потом, повернувшись к другой части стола, начал перечислять. — Это Сешен-Ай, Сешен…
— Сиа, он так никогда не запомнит! — воскликнула одна из богов, в которой я и без подсказки лекаря признал женщину — по высокому голосу и мягким очертаниям тела, полускрытого накидкой из золотой парчи. Это явно была одна из вороноголовых; и остальная троица демонов сидела тут же, заняв всю правую часть стола! — Меня зовут Камала, того молчуна — Пундарика, эту милашку — Падма, а великана — Утпала.[11]
— Я видел его, — сказал Пундарика, склоняясь над столом, как стелющаяся над землей туча. Из-за сутулых плеч и сонно прикрытых век казалось, что он вот-вот уткнется носом в скатерть и захрапит. — Он спрашивал, как меня зовут.
— Да, ты же из Перстня, — воскликнула самая низкорослая демоница, Падма, и звонко прищелкнула пальцами. Она, вероятно, была и самой младшей здесь: даже глаза у нее были синие, как у новорожденного щенка. — Точно! Следишь за быком! Я тоже видела тебя.
— Тсс, — буркнул огромный Утпала, прикладывая палец к губам. Бугристые, страшные шрамы на его лице то светлели, то наливались кровью. — Вы его пугаете.