Три желания, или дневник Варвары Лгуновой

Рауэр Регина

— Китай что ли изучает?

— Ага.

Я наконец стучу.

Признаваться, что любовь к Поднебесной у некоторых зиждется на любви к деньгам, а не истории, я не стала. Кто ж знал, что, включив однажды новости некоторые «прозреют», что ориентир на Азию в последние годы намекает на перспективы и деньги в отличие от работ по античным государствам Северного Причерноморья.

Про то, что считаю, что Савелия Евстафьевича самым прагматичным и ушлым человеком, который в лёгкую переплюнет великого комбинатора

Остапа Бендера, я тоже промолчала.

У каждого свои недостатки, как говорил «В джазе только девушки» еще Филдинг. В конце концов, антикваром-то и знатоком ценностей Савелий Евстафьевич был первоклассным, просто лучшим из лучших, и не смотря на синологию, про Черноморье знал и помнил все.

Дверь перед нами между тем распахивается.

— Варвара Алексеевна собственной персоны. Вспомнила о совести, дитя мое? И что за убожество ты ком мне притащила?!

Савелий Евстафьевич выше меня на голову. Худощавый, с густой черной шевелюрой, что выбелена сединой только по бокам, и орлиным профилем.

В левой руке у него дымится сигара, в правой зажат лорнет, что демонстративно поднесен к глазам.

В довершение образа, так сказать, шелковый халат малинового цвета, расписанный золотыми райскими птицами и распахнутый на груди.

— Это енот, мне на время дали, — выставив перед собой Сенеку, как щит, почти оправдываюсь я.

— Я вижу, что это енот, дитя мое, у меня еще не слабоумие. Я спрашивал про того типа за твоей спиной, — величественно высокомерно извещает Савелий Евстафьевич.

Я лишь вздыхаю, а Ник возмущенно кашляет.

Вот после этого и не надо спрашивать, чего я прихожу не чаще одного раза в полгода. И то, после звонка деда и напоминаний, что его друг, а заодно мой крестный, изволит пребывать в печали и тоске от моего эгоизма и склероза.

— Дядь Сава, это Ник, мой друг. Я же вчера вам звонила.

И два часа слушала про свою совесть и черствость. Первая у меня отсутствовала, вторая превалировала, ибо иначе я звонила бы не только, когда мне что-то надо.

— Это очередной козел в твоей жизни, — Савелий Евстафьевич презрительно фыркает и, отвернувшись, плывет в глубь квартиры, выговаривая на ходу четко поставленным голосом. — И куда ты дела козла предыдущего, Варвара Алексеевна?

Да, с Вадиком, на свою беду, мне их пришлось познакомить. Кто ж знал, что в многомилионном городе можно столкнуться в очереди в супермаркете, живя в противоположных частях города?!

— Савелий Евстафьевич, это мой друг, — безрезультатно, но упрямо повторяю я, закрывая дверь, и тащу за собой Ника.

За ручку, дабы не заблудился.

Ибо если он не дай бог вместо ореховой гостиной забредет в кабинет, куда доступ был только по приглашению чуть ли не в письменной форме, то Савелий Евстафьевич его проклянет.

— Варвара

Алексеевна, как лицо консультирующее, мне плоскость ваших отношений безразлична, но, как твой крестный, я обязан проявить заботу и волнение о беспутной дочери моей, что никогда не умела выбирать себе…

— Дядя Сава!

— … кавалеров, — невозмутимо заканчивает он и, посмотрев на меня через лорнет, обеспокоенно уточняет. — Я в достаточной мере проявил заботу и волнение из-за твоего очередного козла?

— Савелий Евстафьевич! — бросая тревожный взгляды на Ника, что стоит со слишком отрешенным и равнодушным видом, возмущаюсь я.

— Хорошо, если я буду называть его Hammel ты прекратишь вопить? — с тщательно изображаемой покорностью осведомляется добрый дядя Сава.

— Савелий Евстафьевич, вы не оригинальны, — неожиданно вклинивается в разговор Ник, говорит он с насмешкой. — Баран — это примитивно. Хотите подскажу более интересные ругательства?

Ой.

Что сейчас будет…

Я зажмуриваюсь и Сенечку к себе крепче прижимаю. Ник, ты действительно Hammel!

Вот только Савелий Евстафьевич вместо гневных криков и изгнания нас прочь расхохотался.

Раскатисто, запрокинув голову, до слез.

Расхохотался.

— Варвара Алексеевна, мне положительно нравится твой очередной козел, — отсмеявшись наконец выговаривает он. — Ты делаешь успехи, дитя мое, в выборе своих безмозглых кавалеров.

— Дядь Сава, он друг!

— А я разве не так сказал?! — он изумляется и на удивление гостеприимно распахивает перед нами двери гостиной.

Ореховой, для официальных гостей.

Была еще домашняя гостиная, но она для избранных. Даже меня не каждый раз в нее пускали.

— Так что привело вас ко мне, скромному маэстро истории, друзья мои? — усаживаясь на стоявшее в центре комнаты кресло, вопрошает Савелий Евстафьевич.

А я мысленно чертыхаюсь.

Любой экзамен — это ничто по сравнению с допросом в лучших традициях гестапо и святой инквизиции от дяди Савы.

Допрос же будет и аргументированные ответы с чего Варвара Алексеевна решила потревожить маэстро истории и причислить какую-то безделушку к великолепному наследию скифов тоже должны быть.

Десятый час вечера.

Мы сидим на нагретом солнцем бортике фонтана, спустив ноги в воду. Я рассматриваю радугу и искристые брызги воды, а Ник свой браслет.

— Слушай, а такие реликвии реликвистые вообще носить можно? — наконец спрашивает он.

В голосе сплошное удивление с неверием напополам, и я невольно улыбаюсь, поворачивая голову в его сторону.

— Можно, тебе Савелий Евстафьевич официально разрешил и благословил.

— Он всегда такой… такой?

Ник мешкает, но нужного определения так ему подобрать и не может.