Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)
Шрифт:
На пригрезившуюся Мирьям улицу вмещаются все, все окружающие люди, только они выглядят чуточку иначе, нежели их привыкла видеть каждый день Мирьям. Вот, держась за руки, идут Хейнц и Рийна Пилль, и Рийна доверчиво смотрит на парня. В общем-то это и не совсем Хейнц, а кто-то другой, похожий на него, и не рыжий вовсе, и лицом куда приветливее. Госпожа Бах идет под ручку с господином Бахом. Господин Куллес, артист, стал ростом много выше, чем он есть на самом деле, ходит стройно; а его госпожа в своих шуршащих платьях время от времени делает порхающие па и парит, как бабочка.
Пээтер вышагивает с золотистыми капитанскими нашивками на рукавах, и на козырек его фуражки опирается тяжелый золотой якорь.
И повсюду звуки — ритмичные и плавные, то убаюкивающие, то торжествующие.
Ее красочные грезы прервал грохот тележки, катящейся по булыжной мостовой.
— Тря-я-пки, ко-о-сти, ста-а-рое же-ле-е-зо! Тряпкикостистароежелезо! — раздается сиплый голос.
Музыка обрывается. Мирьям открывает глаза и замечает, как худая рука артиста захлопывает окно.
В дверях лавки появляется торговец Рааз — от него за версту несет селедкой — и, потягиваясь от удовольствия, кряхтит.
— Тря-я-пки, ко-о-ости, ста-а-рое же-ле-е-езо! — толкая грохочущую тележку, восклицает старик в помятой шляпе.
Бабы распахивают настежь окна и велят тряпичнику подождать.
Старик подкатывает тележку к тротуару и начинает раскуривать трубку.
Грезы и музыка сменяются пригородными буднями. Рассерженная Мирьям в эту минуту ненавидит улицу Ренибелла, которая на дневном безжалостном свету выглядит такой убогой.
— Любуюсь я тобой, девка, и думаю, какой же из тебя вырастет сердитый человек, — заводит разговор старик, ожидающий тряпье.
«Не умею я смеяться, когда мне горько», — сердится про себя Мирьям и подыскивает слова, чтобы ответить старику.
— Я не… — начинает она, но тут взглядывает в лицо тряпичнику и пугается: у старика точь-в-точь дедушкино лицо! От уголков глаз лучами расходятся те же морщины, и глаза такие же светлые, как у дедушки, только вот на переносице нет следа от железной дужки очков. Интересно, как у него на макушке? Мирьям не может удержаться, чтобы не узнать этого.
— Господин, у вас шляпа сзади запачкана, — говорит она не без умысла.
Сконфуженный тряпичник машинально стягивает шляпу и лишь тогда догадывается, что его провели, и сам начинает смеяться. Хлопает несколько раз шляпой по рукаву, так что пыль встает столбом, и говорит:
— Не выходная она у меня!
Мирьям удовлетворена. Она увидела лысину на голове старика и редкие пряди волос возле ушей и на затылке. Совсем как у дедушки! Мирьям от волнения пробирает дрожь, она ощущает, как у нее вдруг пересохло во рту. Может, это была нарочная смерть? Или дедушка вдруг воскрес?
— А вы издалека? — спрашивает Мирьям.
— Моя жизнь — это странствие, — неопределенно отвечает тряпичник.
«Духи тоже странствуют», — думает Мирьям и пристально оглядывает старика с ног до головы. Нет, обычный старик: заросший
— И долго вы уже на этой работе? — осторожно спрашивает Мирьям.
— Тысячу лет, — бормочет тот, затягиваясь трубкой.
— Тысячу лет?
— Тысячу, — повторяет старик, по его безразличному лицу не заметно, чтобы этот ответ ему представлялся необычным.
— Но это же невозможно, — качает головой Мирьям.
— Мне кажется, что тысячу, — объясняет тряпичник.
— Как это «кажется»?
— Ну, если человеку, бывает, чего-то очень хочется, то иной раз оно ему таким и кажется. Или опять же, если что страшно надоело, тогда оно может тебе показаться в тысячу раз хуже, чем есть на самом деле. Вот такие-то они, дела.
Мирьям уже и не хотела бы спрашивать, но не удерживается и говорит:
— Вы, господин, — начинает она с большим почтением к незнакомому человеку, — ну прямо вылитый мой дедушка. Мне так кажется.
— Кажется, — подчеркивает старик и начинает возиться у тележки: уже появились бабы с тряпьем.
— Только дедушка никогда не был тряпичником, даже и дня, не то что тысячу лет, — тихо произносит Мирьям, с большим сомнением в части загробной жизни. Эти девочкины слова заглушаются бабьими возгласами, и никто не слышит, что сказала Мирьям.
У тряпичника времени для девочки нет.
Последней к тележке спешит госпожа Бах, с неприязнью держа в пальцах вытянутой руки какое-то тряпье. Мощным движением полных рук она швыряет в кучу прежде всего изношенные форменные брюки — по лилово-красному канту легко определить, что они принадлежали железнодорожнику, — потом обтрепанный мужской свитер.
— Нате! — выдавливает она, словно считает тряпичника главным виновником своего несчастья.
Стариковская всепонимающая усмешка усмиряет госпожу Бах, и она отступает назад.
Торговля понемногу свертывается, воз потяжелел, и старик покатил свою тележку дальше.
— Тря-я-пки, ко-ости, ста-а-рое же-ле-е-зо! — кричит он привычно.
— Жизнь моя — это странствие, — тихо произносит Мирьям слова тряпичника и со скорбным вздохом добавляет от себя: — Вот уже тысячу лет…
И хотя старик не мог расслышать девочкиных слов, но, гляди-ка, обернулся и посмотрел назад. Мирьям поднимает руку и машет ему. И тряпичник срывает широким жестом свою замусоленную шляпу и размахивает ею в ответ.
Девочка улыбается.
Теперь тряпичник уже совсем далеко, идет вверх по улице, толкая перед собой широкую тележку. Становится все меньше и меньше, и кажется невероятным, что до Мирьям все еще доносятся его хриплые возгласы:
— Тря-я-пки, ко-о-сти, ста-а-рое же-ле-е-зо…
Яркое солнце до боли слепит глаза, и девочка переводит взгляд на мостовую.
Когда она снова смотрит вслед старику, то видит, как тележка сворачивает на улицу Освальда.
Понурившись, Мирьям плетется во двор, где застает бабушку, которая спешит из винного погреба в дом. Девочка идет за ней по пятам, находясь во власти внезапно зародившего вопроса.