Тринадцатый двор
Шрифт:
— Постараюсь, — виновато процедил Сморкачёв.
Грешнов посмотрел на Влада и усмехнулся.
— Что не так? — поинтересовался дезертир.
— Вспомнил, как в баню с тобой ходили.
— В какую баню? — не понял Сморкачёв.
— В новую, что для Ласкина простроили на берегу.
— И что?
— Ручки, ножки у тебя тоненькие, как ниточки. Голова лысая, похожа на колобок. И только орудие размножения даёт понять, что ты — не рахитичный ребёнок, но зрелый муж. Смешно на тебя, на голого, смотреть. Каких только существ создатель не вылепливает! Ты словно собран
— Динарий с профилем Тиберия. Точно такую же серебряную монету держал в руках Иисус Христос, говоря: «Кесарь изображён? Кесарю дайте кесарево».
— Ты к чему это клонишь?
— Раньше я не понимал, зачем монеты коллекционируют. А ведь это же — живая история, которую можно потрогать. Не хочу я ни в Бауманский, ни в Губкина. Я теперь на исторический факультет МГУ хочу поступить.
— Влад, ты что, на меня обиделся? Я же тебе правду сказал, а на правду обижаться нельзя.
— Вот и я говорю то, что думаю. Поживу пока у Каракозовых, а там…
— А кто бабе Паше ремонт делать будет? Владивосток краснеет за тебя.
— Никандр справится один. В крайнем случае, вы поможете.
— Не задирай нос высоко. Смотри, как бы не пришлось в чём мать родила в окно прыгать.
— Майя пообещала мне всё: и стол, и кров, и паспорт. И даже гарантировала поступление в тот вуз, в который захочу.
— Не верь женщине.
— Всего хорошего, Василий Данилович, — холодно попрощался Сморкачёв и скрылся в подъезде.
Василий вернулся к Начинкиной, позавтракал и отправился в подвал.
— Теперь, когда Сморкачёв вышел в люди, — мечтательно сказал Грешнов Никандру, — возьму-ка я брата Ивана на его место.
Грешнов выпил с Никандром и, вспомнив вчерашнюю обиду, полученную от деда при Мартышкине, позвонил Петру Кононовичу. Ругался с поднявшим трубку Иваном Даниловичем. Да так и оборвал разговор, не сделав того предложения, которое сделать хотел. Вспомнив о своём добром намерении, Василий позвонил на квартиру Цветковых и через Николая передал просьбу, о которой мы с читателем уже извещены. В конце концов, братья созвонились, и Иван Данилович пришёл в подвал, сообщил о получении от Льва Львовича тысячи долларов.
Ваня был под впечатлением от книги Федора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание».
— Ты влюбился, — утвердительным тоном сказал ему Василий.
— В Соню Мармеладову и Раскольникова, — ответил Иван Данилович и, попрощавшись, вышел из подвала.
— Что книга последняя скажет, то на душу сверху и ляжет, — глядя в проём двери, в котором минуту назад скрылся младший брат, прокомментировал Василий. — Очаровывается любым эстетическим вывертом.
—
— Нет. Мой Иван Данилович — парень задумывающийся. Подлинен, искренен. Таких нам не надо. Нужен проходимец. Ведь кто мы по сути такие? Мы — люди «особых поручений» при Льве Львовиче. Пошлет Ласкин забрать скрипку Страдивари со свежими следами крови от последнего её владельца, разве Ваня выполнит это ответственное поручение? Нет. А мы — выполним. Гимнаст знает это и именно за нашу преданность зарплату нам платит, а не за то, что на мебели его сидим, подвальную пыль нюхаем да попугая кормим.
— Согласен, — подтвердил Уздечкин.
— Понимаешь, Никандр, не всякий опыт нужен человеку. Мой отец — с двадцать четвёртого года, он — как дедушка Пётр, как мамины братья, воевал на страшной войне, на такой, на которой временами переставал быть человеком. Но он выполнял свой священный долг, — Родину от врагов защищал. Почему я именно тебе всё это говорю? Потому что ни один цыган, ни один еврей об этом не забывает. А вот Борька Бахусов, я сам это видел, уже выкидывает руку в фашистском приветствии. Так называемую «зигу» показывает. Кто его этому научил?
— Сам научился, — предположил Никандр.
— А почему? Во-первых, оторвался от корней парень. Не чувствует себя наследником великого народа, сломавшего хребет Гитлеру. А во-вторых, потому что на другие жесты тире выходки ни родитель его спившийся, ни те, кто над родителем, уже не реагируют. Докричаться до них молодёжь не может, а молодые люди хотят внимания, хотят быть полезными, нужными, услышанными. Что конечно, Борьку не оправдывает. И, если ещё раз увижу «зигу» в его исполнении, то сам ему эту поднятую руку сломаю, и Льву Львовичу наябедничаю, чтобы ни копейки ему не давал.
— Вот, — протягивая Василию доллары, сказал Уздечкин.
— Что это? — театрально подняв брови, спросил Грешнов. — Ты что это мне показываешь? Ты моего брата родного обворовал?
— Отшельникам деньги не нужны.
— Знаешь, Никандр, за что цыган порой недолюбливают? В вашей среде есть характеры, заключающие в себе олицетворение непорядочности. Мой брат, Иван Данилович, — он не отшельник, он русский скиталец. А это совсем другая жизнь. Положи эти деньги туда, где их взял.
— Зачем? — искренно удивился «оруженосец».
— Таковы требования Высокого и Прекрасного, к чему, собственно, мы и должны стремиться. Чем, скажи ты мне на милость, художник отличается от простого человека?
— Рисовать умеет, — предположил Уздечкин.
— Я говорю о художнике в широком смысле этого слова.
— Умеет выполнять большие картины.
— Тьфу ты! Воображением! Вот чем художник отличается. Помню, приехал я к деду в деревню, к другому деду, не к Петру Кононовичу. Вечер. Тьма такая, что хоть глаз коли, а он свет не включает. Спрашиваю: «Почему?». А он мне в ответ целую историю рассказал: «Летел ночью самолёт, и у него закончилось горючее. Увидел лётчик в темноте огонёк, думает: „А вдруг аэродром? Хоть один шанс из тысячи, но всё же“. И направил он свой самолет на свет. А это был сельский дом».