Тринадцатый двор
Шрифт:
На том же таксомоторе поехали к Гамаюну, точнее, к его жене. Проживала супруга Геннадия за железной дорогой, во дворе, похожем на средневековую крепость. Дома с высокими арками в ночи выглядели жутковато.
— С тобой, трезвым, может ещё и смилуется, — говорил Гамаюн, — а одного, пьяного, не пустит ни за что.
— Поедете в подвал ночевать, — утешал Ваня. — Там все условия.
— Всенепременно. Мечтаю об этом. И моя совесть будет чиста.
Однако, как только подъехали к дому, Геннадий машину отпустил. Видимо, знал, что исход будет положительным, но штурм крепости может затянуться. Как в таком случае будет до подвала добираться Иван Данилович, его не волновало.
Предчувствия Гамаюна не обманули. Прошло полчаса, а он всё скребся в закрытую дверь и, обращаясь к жене, не пускавшей в квартиру,
— Красавица, волшебница, сладкая моя девочка. Вспомни, какой ты была. Невозможно было мимо пройти, чтобы хоть мельком, украдкой да не взглянуть на тебя. Ты всегда была величественна. Одевалась с безупречным вкусом. В тебе была тайна! Да-да, неразгаданная тайна, она с тобой до сих пор. Я столько лет пытаюсь тебя понять, но так и не приблизился к разгадке. Таких женщин, как ты — нет. Ты ослепляешь. Ты — солнце на моём сером небосклоне. Видя твою красоту, улыбаются хмурые и смеются весёлые люди. Осмелюсь ли, недостойный, поднять глаза, взглянуть на тебя? Слов не нахожу, чтобы передать, что ты за женщина. Ты могла бы сделать счастливым любого смертного. И тот факт, что в моей жалкой биографии ты оставила свой сияющий след, даёт мне право надеяться, что и я не так плох. Не самый последний из живущих на земле. Уж если такая женщина удостоила меня своим вниманием, значит, есть и во мне что-то замечательное. Даже если это только память о нашей неслучайной встрече с тобой. А? Что ты сказала?
Гамаюн припал ухом к дерматиновой обивке. Из за массивной двери никто не отвечал. Геннадий ударил по обивке кулаком и, шаркая подошвами о каменные ступени, спустился на площадку к подоконнику, на котором сидел Иван Данилович и стояла бутылка массандровского портвейна.
— Смотрю я в ваши глаза, молодой человек, — трагически произнес Гамаюн, — и не могу определить, бесстыжие они у вас или застенчивые.
— В подвал? — спросил Грешнов.
— Поедем. Сейчас поедем, — пообещал Геннадий и, повернувшись в сторону двери, стал на повышенных тонах выговаривать:
— Ещё неизвестно, смог бы, сумел бы я выспаться, если бы эта стерва открыла мне дверь. Тёща, ходячая песочница, с половины пятого шастает по коридору туда-сюда, как паровозик из Ромашкова. Шаркает стоптанными тапочками и мечтает вслух: «Я — девочка неиспорченная, возьму ребёнка из детского дома, подарю ему шанс на спасение, возможность в будущем создать семью. Придётся ему врать, но я не стану, потому что вылечивает только горькое лекарство, а не сладкая пилюля, способная превратить человека в петушиный крик „ку-ка-ре-ку!“». Ей-богу, не вру, каждое утро эта зараза под моей дверью кричит «ку-ка-ре-ку» и ничего с ней не поделаешь. Семнадцать раз её в пятнадцатую психиатрическую забирали, подержат две недели и отпускают. А ты живи с такой, мучайся. Вижу, осталось ещё вино, как закат, багрово-удивительно!
Гамаюн достал из кармана раскладной туристический стакан, наполнил его вином до краёв, выпил и продолжил:
— Я карман превратил для неё в кормушку,
Я последний грош из него доставал,
А она всё кричала: «копуша!»
И ругала за то, что карман очень мал.
После стихов Геннадий опять заговорил прозой.
— Представляешь, сказала, что такие, как я, в средние века носили хворост.
— На крестьянские корни намекает?
— В том смысле, что такие, как я, ретрограды, носили хворост к ногам Джордано Бруно, когда того сжигала инквизиция. Если её послушать, то я стою на пути у всего нового, прогрессивного. А когда замуж за меня шла, не считала ретроградом. Вот у той самой двери, в которую не пускает, стояли с ней, целовались взасос. Помню, мальчишка соседский вышел на площадку, облокотился спиной на свою закрытую дверь, да так и простоял сорок минут, пока мы целовались. Про улицу забыл, куда у родителей с таким трудом отпросился. Я сквозь амурный туман-дурман конечно, видел его, созерцателя, но было не до мальчишки. А ей, она его тоже видела, ей было всё равно. Что-то вспомнилась школа, девочки в белых передничках с веточками цветущей вербы в руках.
— Почему не с цветами?
— По всеобщей социалистической нищете-с, так сказать. Сейчас трудно это понять, хотя тоже время не сахарное. Отправляя меня в школу, мать говорила: «Давай, Генка, на мертвой бумаге только живые слова пиши». На аккордеоне
— Мне гармонь милее, — огрызнулся Иван Данилович, — намекая на то, что пора бы Гамаюну определиться, отпустить его или взяв новое такси, поехать вместе с ним в подвал.
— У гармошки нет полутонов, звучит уныло, — интонацией, просящей немного подождать, откликнулся Геннадий. — Аккордеон, баян, — совсем другое дело.
— А чем баян от аккордеона отличается? — согласился подождать Грешнов.
Гамаюн стал объяснять:
— Когда мне этот вопрос задавали молодые красивые девушки, я усаживал их на колени спиной к себе, и объяснял тактильно, то есть на пальцах. Бай, говорил я, с восточного языка переводится как «мужчина». Баян — как «женщина». И выражение «Бай играет на баяне» на востоке имеет свой определенный смысл. А если серьёзно, то баян от аккордеона отличается своей правой стороной. Левая — басы, они одинаковые, а правая — у баяна кнопки, а у аккордеона — клавиши, как у фортепиано. Ой! Осторожно, не раздави жучка! Мир мал и хрупок, надо его беречь. Это понимание приходит с возрастом. А когда мне было столько лет, сколько себе, я насекомых топтал сотнями, самоутверждался. Мир казался огромным и был настроен враждебно, отовсюду я ждал опасности. А сейчас мир стал для меня крохотным, беззащитным, трясусь за каждого муравья. Знаешь, как я со своей познакомился? Она в вопросе знакомства продемонстрировала высший пилотаж и верх изобретательности. Я сидел один в пустом театральном зале, ждал прогона спектакля. Вошла она, подошла и села рядом со мной. В зале без малого семьсот мест, все свободны. А она села рядом с незнакомым мужчиной, да сделала это так, что наблюдавший со стороны и носа бы не подточил. То есть, никоим образом не скомпрометировала себя. Это, брат, мастерство врождённое. Я бы на её месте никогда бы не осмелился к такому напыщенному снобу, каким был я тогда, подойти. Я тогда много о себе понимал. Ну, как же, только что в Союз писателей приняли, новая книга вышла, во всех газетах обо мне писали, хвалили. И я себя соответственно нёс. «Хранитель духовности, источник родникового языка». Одним словом, бриллиант в дорогой оправе, рыба-кит. А она — маленький человек, представитель второй древнейшей. Рачок-креветка, журналисточка, привыкшая только чужие мысли записывать, да и те искажать по своему неразумию. Никогда в её голове ни одной своей мысли не было. А сейчас оплодотворилась моими идеями свободы и демократии, — заважничала, стал я для неё ретроградом. Не замечает меня. Вот почему всегда так бывает? Эх, беда-беда, одни только беды.
— Будут и победы.
— Победа! — подхватил Гамаюн. — Точно! Это то, что бывает после беды? Так?
— Да.
— Очень я переживаю, что российская словесность в угнетении пребывает. Но верю, она еще поднимет знамя над головой. И все эти факиры шариковых ручек, обманщики с гусиным пером в павлиньем заду, вся эта нечисть, враги мои, — сгинут. Они всё врут! О них никто не вспомнит!
Гамаюн допил вино и выбросил пустую бутылку в окно. Сначала бросил, а затем выглянул посмотреть, не упадет ли она кому-нибудь на голову.
Когда пустая бутылка благополучно разбилась об асфальт, он не успокоился, а наоборот, взбесился. Стал кричать на весь подъезд:
— О, горе мне, горе! Делаю не то доброе, что хочу, а то злое, что ненавижу!
Дверь, обтянутая дерматином, приоткрылась, и из недр квартиры донёсся властный женский голос:
— Пьянь проклятая, живо домой!
Даже не сказав «прощай», самолётной тенью промелькнув вверх по ступеням лестницы и протиснувшись в узкую щель Геннадий исчез. Перед тем как дверь захлопнулась и в подъезде стало тихо, Гамаюн голосом счастливого человека, добившегося своего, успел сказать:
— Узкими вратами-с.
— Бай играет на баяне, — выругался Иван Данилович и пошёл прочь из подъезда.
2
Грешнов вышел из подъезда и невольно заинтересовался сценой, происходящей прямо перед ним. Ничего подобного он не видел, разве что в плохих фильмах.
Шеренга неказистых, пёстро одетых девушек, отдалённо напоминавших холеных киношных проституток и мужчина-сутенёр.
В шеренге среди девушек стояла журналистка Татьяна Будильник.