Тропинка в небо(Повесть)
Шрифт:
Собрание было закрыто, и счастливый Сурдин побежал в туалет смыть с лица кровавую юшку.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Сурдин обретает друга. Кража. Разоблачение Коморы
Крепкая дружба связывала спецшколу с окрестными — да и не только окрестными — женскими средними школами. Поэтому накануне восьмого марта комитет комсомола был завален приглашениями на вечера.
— Ну что, Марий, вдарим по бабам? — сказал Захаров после уроков, подсев на парту к Манюшке.
— Кто
— Выбор неограниченный. Сорок шестая школа — самые вумные девочки — с математическим уклоном. В тридцать восьмой, по свидетельству сердцееда Мотко, самые стройные ножки. Но там в последнее время даже движение родилось против приглашения на вечера спецов: они, мол, бездуховные, только на ножки и смотрят… Так, теперича восемьдесят вторая — терра инкогнита, приглашают впервые, так что там нас ждет радость первооткрывателей. Шестая — сильна своими гуманитарными пристрастиями. Лучший драмкружок в городской школьной самодеятельности. А кто у них таланты открыл? Мы, четвертый взвод. Да ты ведь и сама участвовала в основании этого драмколлектива.
— А, это когда ты нашел, наконец, хвыномена.
— Увы, наш порыв к драматическому искусству кончился быстро. Единственный результат — кое-кто нашел своих хвыноменов. А девочки продолжали совершенствовать свое мастерство и вон каких высот достигли.
— Ну, меня они, считай, вытурили в первый же вечер, и я туда не ходок.
— Тэк-с. Мукомольно-элеваторный техникум. Они там все булочки, пампушечки, батончики, саечки, калачики и пирожки с повидлом. Впрочем, есть и с ливерухой. О тридцать шестой говорить нечего — она под боком, привычна, как жена, и, как верная жена, скучна.
— Зачем ума искать и ездить нам далеко? — встрял подсевший к Манюшке с другого боку Матвиенко. — Вот в тридцать шестую… кхе, кхе… и проложим курс.
Толик хотел было заспорить, но Манюшка поддержала Васю, и Захаров, сделав вид, что ему, собственно говоря, все равно, куда и с кем идти, позевывая, сказал:
— Надоели мне эти карнавалы. Я еще не решил, пойду ли вообще.
В этот день в комнатах и «уголках» частных квартир, снимаемых спецами, в общежитии стояла столбом меловая пыль — ребята драили пряжки, «крабы» и пуговицы; стирали, гладили и подшивали подворотнички, чистили кителя и брюки.
Вместе со всеми чистился, гладился, прихорашивался и Володя Гермис. На душе у него было, как у соловья в преддверии лета: вот-вот запоет. Впрочем, в отличие от соловья, он не ждал заветной поры и горланил во всю мощь своей объемистой груди:
Так, значит, амба, так, значит, крышка, Пришел конец любви моей. Любил я сильно ее мальчишкой, Теперь люблю еще сильней.— Друг мой, вы прекрасно поете! — крикнул ему Козин, ловко орудовавший специальной щеточкой для чистки пуговиц через две кровати от него. — Но лучше бы вы пели подальше от нашей хаты!
На соседней кровати, заложив руки
В предвыходные дни и особенно в праздники у него прокисало настроение. Ребята собирались парами и группами, что-то придумывали и предпринимали, а не придумывалось ничего — им и так хорошо было вместе. У Леньки же в спецшколе не только задушевного друга — более-менее близкого товарища не завелось. Были временные попутчики. Ребята, видно, не знали, о чем с ним говорить, он не знал, о чем разговаривать с ними.
Вот с Мотко, кажется, и общий интерес был — гимнастика, вместе ходили на тренировки и наметилось было сближение: в секции познакомились с девочками из металлургического техникума и некоторое время провожали жития, перед разделением на пары эти трое так выпендривались друг перед другом, так вигинались, что у него начинали чесаться кулаки и хотелось крикнуть: «Ну чего их после занятий. И когда они шли все четверо до общевигинаться, ну к чему все эти хаханьки, намеки, умные разговоры, если все равно кончится одним?..».
Уж он-то знает, за год с лишним в немецком походном борделе насмотрелся! Там никаких этих вокруг да около не было: провонявший куревом и выпивкой фриц берет женщину и ведет. Его мама была там, и его держали — мальчиком на побегушках. Мать и сын не могли смотреть друг другу в глаза, едкая ненависть к фашистам и жгучая жалость друг к другу выжгли душу. Маму расстреляли — не угодила офицеру (об этом объявили в назидание остальным) — он в ту же ночь сбежал…
Шли годы, а Ленька по-прежнему не мог спокойно видеть парочки, слышать про любовь и все такое. Каждый раз ему хотелось грязно выругаться. Он был уверен: у любого человека на дне души скрывается скотство и гниль, а все остальное — камуфляж…
Ближе всего сошелся он с Коморой, который не скрывал от него своих пороков. Впрочем, они не были ни друзьями, ни даже товарищами. Иногда Сурдин нужен был Коморе и, тяготясь одиночеством, подчинялся и шел за ним. Если же, случалось, не хотел идти, Комора намекал, что может выдать его тайну, которую однажды в порыве откровенности Ленька опрометчиво ему доверил…
— Ты чего это такой кислый? — спросил Гермис, подсаживаясь к нему. — Зубы болят или подруга изменила? Чего не собираешься?
— А, пошло оно!
— Брось! У меня тоже «любовная лодка разбилась», а я вот — здоров и весел. Знаешь что? Пойдем-ка поучишь меня танцевать. Польза будет для обоих.
— Неужто не умеешь? — оживился Сурдин. — Раз плюнуть! Чего ж раньше?
— Раньше обходился одним танго, большего как-то не требовалось… Быстро готовься, времени совсем не остается.
Они пришли в школу, когда там было уже многолюдно. Завсегдатай тридцать шестой Витька Миролюбский, окруженный большой толпой, самозабвенно растягивал меха баяна. Черная челка свисала на покрытый капельками пота лоб. Девочка с коричневым, под цвет глаз, бантом на голове, демонстрируя свои права на баяниста, время от времени промокала ему лоб кружевным платочком.