Тростник под ветром
Шрифт:
Вполне понятно и, может быть, даже закономерно, что Кунио Асидзава, воспитанный в такую эпоху, был пропитан идеями милитаризма. Ведь его поколение не знало иного образа мыслей. Двадцать лет достаточно для государства, чтобы подготовиться к новой войне. На протяжении двадцати последних лет военные круги руководили общественным мнением в Японии, управляли народом и сумели наконец направить душу народа в русло одного большого потока. Восприимчивый, легко поддающийся чужому влиянию, Юноша был не в состоянии самостоятельно выбраться из увлекавшего его могучего течения. Его сознанием и поступками руководили другие. И при этом он сам не замечал постороннего вмешательства в свою жизнь. Подобно тому, как глубоководное рыбы и морские животные не чувствуют страшной силы давления воды, так
Его старший брат еще застал тот период, когда революционное движение захватывало и волновало студенчество; именно поэтому он постоянно ощущал на себе гнетущую тяжесть военного режима. Его отец и дядя Киёхара обладали свободной, независимой душой; оставаясь в стороне от потока, увлекавшего за собой всю страну, они следили за событиями холодным, трезвым взглядом.
Их называли «не сотрудничающими», «предателями родины». В феврале 1939 года реакционеры в парламенте обрушились на профессора Минобэ за его теорию о земном происхождении императора, а вслед за этим военные круги провозгласили «божественность структуры японского государства». С этих пор свобода мысли в Японии была уничтожена окончательно и бесповоротно. А Юхэй Асидзава и Сэцуо Киёхара, сохранившие старые представления о свободе, стали именоваться «антипатриотами», «предателями отечества»,
У себя в комнате Тайскэ сразу лег в постель.
— Кажется, я все-таки порядком устал сегодня. Ну ладно, завтра будь что будет, а сейчас надо спать.
За белым пологом от москитов, обмахиваясь веером, сидела Иоко. Неяркий свет настольной лампы отбрасывал мягкие тени на лицо мужа. Знакомое лицо, твердое, мужественное и вместе с тем светившееся любовью и лаской. Думая о том, что завтра нужно расстаться с ним, Иоко не отрываясь, долго смотрит на мужа.
— Что ты там делаешь? — не открывая глаз, спросил Тайскэ.
— Ничего. Спи.
— А ты?
— Я еще посижу немного.
Иоко все еще не пришла в себя. Днем, несмотря на уговоры мужа, она все-таки ходила к генералу Хориути, но не застала его дома; ей так и не удалось осуществить свой план. Даже сейчас она все еще ощущала нервное напряжение. Почему ее муж должен идти на войну? Иоко никак не могла этого понять. Призыв в армию — это приказ государства. Но разве государство имеет право губить жизнь человека? Если на свете действительно (установлен такой бесчеловечный порядок, то государство, скорее всего, ее враг. И тогда государство безусловно враждебно по отношению ко всем женщинам. Но если это так, если государство является врагом для всех женщин, имеющих мужей, то почему же нельзя противиться такому ненормальному порядку, почему нельзя протестовать?
Иоко была не в состоянии постичь это. До сих пор она смотрела на призывников совершенно равнодушно, не проявляя никакого интереса к их судьбе. Но теперь, когда призывную повестку получил ее муж, у нее зародилось сомнение относительно власти и могущества государства. И ей казалось, что" она не сможет обрести покой, пока это сомнение не будет разрешено.
Ее мучило скверное предчувствие. Сквозь сетку полога спящий муж казался ей мертвым. Иоко вдруг показалось, будто она проводит ночь у тела покойника, как предписывает обряд. Ей стало жутко при мысли, что эта иллюзия станет когда-нибудь явью, и она задрожала от страха.
Тихонько приподняв полог, она приблизилась к Тайскэ и сверху вниз взглянула на него. Он дышит ровно, спокойно. Невыносимое одиночество охватило Иоко при виде спокойно спавшего мужа.
— Ты спишь, Тайскэ? — спросила она.
Он не ответил.
— Не спи, я не хочу, чтобы ты спал, проснись, проснись! — Иоко упала к нему на грудь и впервые за сегодняшний день зарыдала.
Во второй половине следующего дня Иоко вместе с Тайскэ села в поезд, чтобы проводить его до полка в Сидзуока, куда он был направлен. До Сидзуока было четыре с лишком часа езды. Приехав туда, они сняли номер в гостинице, провели последнюю ночь вместе, а утром Иоко проводила Тайскэ до проходной будки. Потом они попрощались, и Иоко, взяв ботинки и костюм мужа, отправилась
Всю дорогу до Токио она не проронила ни слова.
«Если так надо — что ж, я готова терпеть разлуку»,— думала Иоко. Но чтобы смириться с чем-нибудь, каждому человеку нужны достаточно веские основания. Пусть ее убедят, пусть приведут ей действительно обоснованные доводы, и если только она окажется в состоянии понять их— что ж, она готова смириться... Иоко даже хочется, чтобы кто-нибудь убедил ее в правильности того, что случилось. Пока ей не станет все ясно, она не сможет успокоиться, не сможет избавиться от мысли, что у нее попросту украли, отняли мужа.
Иоко ненавидит все неопределенное, половинчатое. В ее жизни все должно было быть ясно, прозрачно, как хрусталь. Ей были отвратительны ложь, грязь, моральная нечистоплотность. Иоко редко мирилась с обстоятельствами и не прощала людям их слабости. У Тайскэ. была беспокойная жена, не из тех, которые кроткой нежностью убаюкивают сердце мужа. И все-таки Иоко> была умная женщина, чистая и безупречная.
Вернувшись из Сидзуока, Иоко в немногих словах рассказала обо всем госпоже Сигэко и снова отправилась с визитом к генералу Хориути. Своеволие? Может быть. Настойчивость? Возможно. Непокорность? Если угодно, и это. Старшая и любимая дочь профессора Кодама, Иоко выросла в атмосфере слепого обожания, а такое воспитание не приучило ее к терпению. Но сама Иоко считала, что она поступает совершенно правильно.
Генералу в отставке Хориути уже перевалило за шестьдесят, но недаром он всю свою жизнь провел в армии: несмотря на преклонный возраст, он все еще выглядел подтянутым и бодрым. На нем было легкое кимоно, перепоясанное оби, седая короткая щетина, словно иглы, покрывала бритую голову. Лицо у генерала было загорелое, взгляд строгий, пальцы толстые и короткие. По его внешнему виду трудно было предположить, что Иоко сможет найти у него сочувствие.
Гостиная, убранная по-европейски, помещалась в перестроенной японской комнате, в одной из стен еще остались ниша и традиционная полка. На полке красовался старинный меч, лежавший на подставке, сделанной из оленьих рогов. В нише висела картина — образец каллиграфического искусства, начертанный размашистой кистью Такамори Сайго*. За стеклянными дверцами книжного шкафа виднелись десять томов «Истории русско-японской войны», а рядом — биография «железного канцлера» Бисмарка. Прогерманские тенденции японских военных зародились еще во времена эпохи Мэйдзи*. Даже в 1914 году, во время боев с немецкой армией под Циндао, эти тенденции давали себя знать довольно сильно. Генерал Хориути был как раз из числа военных, которые видели свой идеал в Бисмарке или в Гитлере. Впрочем, после ухода в отставку он уже не был таким суровым и строгим, как раньше. Генерал как будто немного утратил былую самоуверенность и, состарившись, несколько смягчился.
— Мне передали, что вы уже заходили третьего дня, но в тот день я впервые за долгое время поехал на речку Тамагава. Захотелось поудить форелей... Видите, как загорел...
— У вас был удачный улов?
— Я поймал всего три штуки. Даже на обед мало. Что поделаешь, нынче рыбаков стало больше, чем рыбы... В эту пору форели толстые, с икрой...
С благодушием человека; вышедшего в отставку и не обремененного никакими делами, он готов был, кажется, без конца говорить о рыбной ловле. Иоко смотрела на цветущее лицо генерала, на его мощную фигуру, в которой не заметно было ни малейших признаков одряхления, и ей невольно стало досадно, что этот здоровый, крепкий человек имел возможность посиживать себе с удочкой на досуге. Такой здоровяк развлекается, а ее Тайскэ должен мучиться на солдатской службе,— даже это казалось Иоко ужасно несправедливым.