Тростник под ветром
Шрифт:
Но Тайскэ знал силу закона.
— Хориути-сан поднимет тебя на смех, только и всего.
— Ну и пусть.
— Не говори глупости. Разве отставной генерал в силах отменить закон о воинской повинности?
За окном блестел пруд, в котором плавали красные карпы. По воде блуждали тени банановых листьев. Стоя у окна, Иоко смотрела на карпов. Тайскэ обнял ее сзади за плечи. Она до боли дорога ему, нетерпеливая, порывистая, готовая на все, лишь бы не потерять его.
— Все будет хорошо. Я вернусь живой. Вот увидишь, вернусь. Не беспокойся обо мне.
— Да как же я могу быть спокойна?} — Все ее горе вылилось в этом гневном крике.— Ведь это же война, Кто поручится, что ты останешься жив? Я чувствую, что с тобой случится недоброе. Такие, как ты, не могут пройти через
— Ну что ж, если убьют, ничего не поделаешь.
— Нет, нет, нет! — Иоко встряхнула плечами в объятиях мужа.— Я не хочу, слышишь? Я не хочу! Пусти меня, я пойду!
— Говорю тебе, брось. Только осрамишься, но ничего не добьешься.
— Ничего, я стыда не боюсь.
Она схватила лежавшую на туалете сумочку и почти бегом выскочила из комнаты. С такой женой нелегко сладить. Упряма, настойчива, своевольна, как ребенок. Конечно, Тайскэ был рад, что она любила его так сильно, но в то же время он испытывал какую-то смутную грусть.
Разминувшись с Иоко, в комнату вошла мать. Полная, ,с цветущим лицом, неизменно выдержанная, спокойная, она всегда приветлива, ровна в обращении, точно и твердо отдает распоряжения по дому. Возможно, такая манера держаться выработалась в ней после трехлетнего пребывания в Англии, где она жила с братом Сэцуо. Характер матери — почти полная противоположность натуре Иоко.
— Ведь мне, как ты знаешь, впервые приходится провожать в армию сына, поэтому скажи, что тебе нужно собрать.
Даже в этот тяжелый час на ее лице светится легкая ласковая улыбка. Эта глубокая и большая любовь матери действует па Тайскэ более успокаивающе, чем порывистая страстность жены. Он всем сердцем понимал бурное отчаяние Иоко, и все-таки оно -немного угнетало его.
Не в нравах этой семьи было выставлять у ворот шесты с флагами и всячески афишировать, что в доме есть призывник. Приглашать живущих по соседству резервистов и устраивать проводы они тоже не собирались. Тайскэ хотелось покинуть дом незаметно — уйти, как он обычно уходил каждое утро на службу. Он содрогался от отвращения при одной мысли, что на платформе провожающие запоют в его честь военные песни. Тайскэ привел в порядок свои бумаги в столе, этим и ограничились его сборы. Наступил вечер.
Пришел дядя Сэцуо Киёхара. Пришел отец Иоко— старый профессор Кодама, как всегда с небольшим саквояжем, в котором лежали медицинские инструменты,— профессор, как всегда, объезжал больных. Немного позже пришла сестра Тайскэ с мужем, Кумао Окабэ. Вот и все гости. Поздно вечером вернулся домой Кунио, младший брат Тайскэ,— он задержался на учебно-тренировочных занятиях в студенческом Обществе друзей воздушного флота.
Ужин, устроенный в честь молодого человека, уходившего в армию, походил скорее на похороны. На стол поставили бутылку вина. Все говорили мало и молча взялись за хаси*. Только Кумао Окабэ один успевал говорить за всех. Этот сторонний наблюдатель не знал сострадания. Он не обладал достаточной деликатностью, чтобы щадить сердце человека, получившего призывную повестку, щадить его жену и родителей. Как главный редактор, он всегда и повсюду, почти инстинктивно, охотился за новостями; затем он. располагал эти новости на страницах журнала и снова кидался в погоню за очередными сенсациями. Остановиться перед каким-нибудь фактом, глубоко, по-настоящему задуматься над его значением — это было ему органически чуждо. Равнодушный, а по существу — беспринципный, он напоминал какой-то автомат для сбора новостей.
— Вы слышали, Киёхара-сэнсэй? Меня сегодня опять вызывали в информационное бюро военного министерства. Ну, доложу вам, и досталось же мне на орехи! Короче говоря, все дело в вашей статье, которую мы поместили в прошлом месяце. Мне заявили, что эта статья никуда не годится. Вы, мол, поддерживаете дипломатию Коноэ и, следовательно, относитесь к проамериканской партии. Вот как теперь рассуждают в военных кругах... Но ведь это, попросту говоря, полное отрицание курса Коноэ! Я решил действовать напрямик и говорю: «Значит, между правительством и военным командованием имеются расхождения в этом
— Гм, вот как...
— Тогда я говорю: «Поскольку между правительством и военным руководством имеются такие разногласия, то уж прошу вас, господин подполковник, растолкуйте мне, пожалуйста, каких же взглядов следует, придерживаться нам, простым людям?» Тут Окисима окончательно разозлился и заявил мне, что армия сражается во имя того, чтобы искоренить идеи американизма на Востоке. А такие статьи, как статья Киёхара-сэисэя, сбивают с толку общественное мнение и порождают сомнения относительно правильности шагов, предпринимаемых высшим командованием армии. Поэтому появление подобных статей впредь категорически запрещается... Я проспорил с ним добрых два часа. На этот раз дело ограничилось подачей объяснительной записки. Но он грозился, что в следующий раз так легко отделаться не удастся. Нуда все это пустяки, ерунда, я не придаю значения его словам..!
Кумао Окабэ непрерывно болтал, одну за другой опрокидывал в рот чашки’ с вином, вытирал пухлой рукой пот со лба и снова принимался болтать, здоровый, молодой, жизнерадостный человек. Сэцуо Киёхара, краем уха прислушиваясь к его словам, смотрел на цветущий сад, над которым сгущались сумерки.
— Катастрофа не за горами...— произнес он, многозначительно кашлянув.
Мацудайра и Макино, которых военщина называла врагами отечества и непрерывно травила, были главной опорой группировки, выступавшей за мир с Англией и с Америкой. К этой же группе принадлежали Корэкиё Такахаси, убитый во время февральского путча, и Коку Инукаи, убитый во время майских беспорядков. На протяжении долгих лет военщина враждовала с ними. В военных кругах росла и крепла группировка, стоявшая за сближение с Германией. Поездка в Германию и в Италию генерала Ямасита, вернувшегося в Японию в июле этого года, тоже свидетельствовала об этих тенденциях. Японская военщина видела свой идеал в гитлеризме. Сэцуо Киёхара хорошо понимал всю опасность этого курса.
— Да, катастрофа не за горами,— повторил он, кивая головой, словно в ответ на какие-то свои мысли.— Тупик, в котором оказалась сейчас дипломатия Коноэ,— первый шаг на пути к катастрофе. Военные круги хотят возложить ответственность за провал переговоров на Коноэ. Но в действительности они сами во всем виноваты. Решиться на Оккупацию Южного Индо-Китая!.. Да ведь это самое настоящее бесчинство, насилие! Воспользоваться поражением Франции, запугать угрозами правительство Виши и в результате прибрать к рукам рис и каучук Южного Индо-Китая, и заодно приобрести плацдарм для дальнейшего продвижения на юг... Господа военные намереваются, как говорится, «сбить двух птиц одним камнем». Можно сказать, что в Японии больше нет дипломатии. Да, дипломатии больше не существует. Грабеж не нуждается в дипломатии.
— Правильно! — воскликнул Кумао Окабэ, хлопнув, себя по колену.— Однако, сэнсэй, если таково ваше мнение, то военные круги и впрямь имеют основания выражать недовольство по поводу ваших статей.
— Все равно, мне с ними не по пути,— спокойно ответил Киёхара-сэнсэй.
Профессор Кодама с удовольствием прислушивался к беседе. Это был полный, благодушный старик с румяным лицом и белыми, как снег, волосами. Его низкорослая фигура, казалось, вся так и лучилась здоровьем и оптимизмом. По-видимому, профессия врача,, которой доктор Кодама занимался вот уже тридцать лет, выработала в нем душевную мягкость, светлый, оптимистический склад характера. Может показаться странным, откуда берутся такие черты у человека, который изо дня в день в течение многих лет видит перед собой десятки и сотни больных, сталкивается с их несчастьем, страданиями, грязью. Однако среди пожилых врачей нередко встречаются люди такого склада. Профессор Кодама не принадлежал ни к каким политическим группировкам, не придерживался никаких определенных политических убеждений, зато он обладал большим, теплым сердцем, способным принести утешение людям самого разного образа мыслей.