Тростник под ветром

Исикава Тацудзо

Почувствовав эту душевную жесткость, Хиросэ вдруг понял, как гадко, в сущности, было бы силой взять эту женщину. Она будет презирать его — вот и все, чего он добьется. И он изменил тактику. Вместо того чтобы действовать, он начал говорить тихо, над самым ухом Иоко:

— Если ты в самом деле ни за что не согласна, что ж, тогда делать нечего... Но прошу тебя, подумай еще. Я буду ждать, слышишь? Я много думал, прежде чем начать этот разговор, но теперь решил твердо и окончательно. Во что бы то ни стало ты должна быть моей. Тридцатого числа приходи еще раз, хорошо? Во вторник на той неделе... Придешь?

Иоко слушала не

шевелясь, напрягаясь всем телом. Ее знобило, хотелось закрыть уши, чтобы не слышать слов, звучавших над самым ухом. Ее не оставляло отвратительное ощущение, словно она вся измазалась в какой-то грязи. И в то же время она с ужасом сознавала, по ее все глубже затягивает в эту грязь. В душе поднималось непонятное, похожее на отчаяние желание с годиной броситься в этот омут, оставить сопротивление. I 1.111. безвольной, грязной... ей чудилось в этом какое-то колдовское очарование. Когда голос Хиросэ умолк, они словно проснулась от сна, с испугом увидела, что он все еще обнимает ее за плечи, и, упершись локтем и грудь Хиросэ, поспешила освободиться. Потом в упор Взглянула ему в лицо своими иссиня-черными горящими глазами. Это был взгляд, ищущий любви и в то же время требующий доказательства искренности, взгляд, одновременно испытующий и сомневающийся. Хиросэ не уклонился от этого взгляда.

Она молча взяла сумочку. Хиросэ ее не удерживал.

Ни риса, ни рыбы, ни отреза на платье — Иоко ничего не взяла. Она поспешно шла вниз по скупо освещенной улице, шагая так торопливо, точно боялась звука собственных шагов. Она с гордостью думала о том, что сумела, не поступившись честью, вырваться из его объятий, и в то же время испытывала какое-то смутное разочарование оттого, что все обошлось так благополучно и просто. И пустота ее теперешней жизни показалась ей еще ощутимее. Опять потянется вереница серых, томительно скучных дней, как две капли воды похожих друг ни друга. И через месяц, и через два месяца будет продолжаться эта уныло-однообразная служба. Она истосковалась, она устала от этих застоявшихся будней. Ей хотелось каких-нибудь перемен — любых, пусть даже трагических; все казалось лучше, чем та жизнь, которую ей приходилось сейчас вести.

Итак, ее сегодняшний визит оказался безрезультатным. Она не сумела ни толком поговорить с Хиросэ, ни заставить его раскаяться в своем преступлении. И в собственной ее жизни тоже не произошло никаких перемен. Сердце сжималось от непонятной тоски. Завтра опять с утра надо надевать брюки, идти на службу, без конца готовить лекарства в аптеке, потом, вернувшись домой, ук-гп,ся за скудный ужин со стариками родителями, грустном молчании, без лишних слов, покончить с едой... Дрожать от страха при мысли о воздушном налете, дрожать от страха при каждом известии с фронта, дрожать от страха перед надвигающейся угрозой голода... И так день за днем, день за днем, без малейшей радости, без всякой надежды. Она вспомнила мужа, и слезы потекли у нее по щекам. Сейчас ей больше всего на свете хотелось иметь возле себя человека, которого можно было бы назвать мужем. Хотелось иметь рядом с собой мужа — все равно кого, пусть даже Дзюдзиро Хиросэ. Оставшись одна, Иоко была не в силах совладать с охватившей ее тоской.

Но прежде всего нужно отомстить Хиросэ. Она не найдет покоя, пока эта месть не совершится. «Только бы покончить наконец с этим...»—думала она и всей силой души желала поскорее осуществить задуманное.

Дома

мать рассказала Иоко, что после обеда в лечебницу поместили Такэо Уруки. Уруки жил один, в наемной квартире, он совершенно не умел добывать продукты у спекулянтов па черном рынке и в результате, на почве сильного истощения, заболел бери-бери. К этому добавилась простуда и обострение хронической желтухи, которой он заболел на фронте. Лицо у него совсем пожелтело. Пульс был неровный, аппетит пропал.

— Опасного ничего нет. Полежит недели две, самое большое, и поправится...— сказал профессор Кодама.— Конечно, он не настолько болен, чтобы ложиться в больницу, но при его холостяцкой жизни другого выхода нет...

Отложив визит к больному до завтра, Иоко прошла к себе в комнату. Ночь приносила с собой только тоску, даже сон, казалось, потерял всякий смысл...

По утрам, перед уходом на работу, Иоко с газетой в руках наведывалась к Уруки. Стояли погожие весенние дни, сквозь большое окно, выходившее на восток, солнце заливало палату ярким, веселым светом. В саду шелестела молодой листвой старая вишня, дрожали зеленые тени.

Уруки выглядел подавленным, видимо его угнетала болезнь. Даже разговор с Иоко как будто тяготил-его. Он целыми днями читал.

Доброе утро! Как вы себя чувствуете? — спрашивала она.

– Спасибо. Скука невыносимая. Хоть бы уж поскорее выписаться.

Вначале даже белки глаз отливали у него желтизной, но через несколько дней глаза опять стали ясные. Однако бери-бери все еще давала себя знать. Иоко убирала палату, ставила в вазу срезанные в саду цветы, наливала воды в умывальник и оказывала больному разные другие услуги. Уруки, приподнявшись на постели, внимательно за каждым ее движением, весь поглощенный какими-то невеселыми думами.

— Знаете, Уруки-сан... В этой комнате умер Тайскэ,— сказала Иоко однажды воскресным утром, ставя в вазу нарциссы.

— В самом деле? Он долго лежал здесь?

— С третьего февраля и до Праздника мальчиков, пятого мая... Три месяца.

— Да, ужасно... Я как сейчас помню, это случилось в самом начале войны, зимой, в декабре. Ночь была тикая холодная... Ветер пронизывал насквозь, когда Асидзава один побежал искать ножны... Удар под ребро военным сапогом —дело нешуточное. Помню, он долго стонал... Военная служба вообще сплошной кошмар...

Иоко расправила нарциссы в вазе.

— Я знаю, где сейчас Дзюдзиро Хиросэ,— сказала она, не сводя глаз с цветов.

Уруки поднял голову и посмотрел на Иоко. Она неподвижно сидела на циновках.

— Вы все еще думаете о том, чтобы отомстить ему?

— Да.

— Бросьте это!

— Бросить? Почему?

— Потому что это бессмысленно.

— Для меня в этом заключается большой смысл.

Вы ошибаетесь. Подобные мысли сделают вас еще более несчастной. Я сочувствую вашему горю, но одобрить такие намерения не могу.

А я и не нуждаюсь в вашем одобрении! А также и в вашем сочувствии. Я сама знаю, что должна делать, сердито ответила Иоко.

Уруки усмехнулся. Улыбка у него получилась печальная.

— Не говорите так. Иногда следует прислушаться к советам людей, которые хотят вам добра. Мне понятны ваши чувства: наверное, вам кажется, что совесть не даст вам покоя, пока вы не отомстите за мужа. Такие мысли... Слишком уж они устарели, слишком смахивают на старомодную кровную месть эпохи феодализма!..