Тростник под ветром
Шрифт:
И каждый прожитый день был сущим адом.
В эти страшные, тревожные дни обвиняемых по «иокогамскому делу» перевели в тюрьму предварительного заключения, в пригород Иокогамы — Сасагэ. Здесь они избавились, правда, от истязаний, которым подвергались в тайной полиции, но здоровье у всех было расшатано. Этой же зимой умер Иоситаро Вада. Однажды утром его нашли в камере мертвым. Скрюченный труп лежал на полу. Вада болел туберкулезом, но болезнь была не настолько серьезной, чтобы привести к смерти. Его брат, приехавший в тюрьму, чтобы забрать тело, произнес одно лишь слово: «Замерз».
Вскоре после этого умер Харуё Асаиси. Он еще до ареста болел туберкулезом. В тюрьме болезнь обострилась. Накануне смерти он вышел во двор на прогулку.
Когда наступало время
— Я чувствую себя плохо, наверное больше не смогу выйти...
На следующее утро его труп вынесли из тюрьмы. По заключению врача, смерть последовала от удушья, вызванного кровоизлиянием в легкие. Асаиси так исхудал, что его тело напоминало сухое дерево. Под кожей не-осталось даже тончайшего жирового слоя.
В тюрьме заключенные делились на три категории — А, Б, В: А — «идеологические» преступники, Б — арестованные за воровство и другие уголовные преступления, В — спекулянты. В случае опасности при воздушном налете в первую очередь подлежала освобождению из тюрьмы категория В, затем обеспечивалось укрытие категории Б, что же касается категории А, то в отношении ее существовало секретное указание: оставлять всех «идеологических» преступников в камерах—уводить их в убежище запрещалось.
Поэтому «идеологические» преступники совершенно равнодушно относились к вою сирены, возвещавшей о воздушном налете. Глядя в маленькое, забранное решеткой окошко на летящие по ночному небу самолеты и преследующие их серебристые ленты прожекторов, они думали о своих семьях, находившихся от них недосягаемо далеко. Надежду на освобождение они уже потеряли. Все помыслы были сосредоточены исключительно на еде. Они жили, каждый день глядя в глаза смерти.
В эту зиму холод стоял особенно жестокий. Древесного угля по карточкам почти не выдавали, газ включали нерегулярно, а купить топливо было негде — лавки давно уже перестали торговать дровами и углем. Люди кое-как перебивались, дрожа от холода и голода, под непрерывной угрозой воздушных налетов.
Когда с наступлением сумерек над городом раздавалось завывание сирены, улицы мгновенно погружались в полную темноту. Во мраке слышался стук — дежурные разбивали слой льда в бочках с водой, заготовленной
на случай пожара. Радио отрывисто сообщало об обстановке в районе Токио: «Один самолет противника движется к северу над заливом Сагами. Кроме того, замечен один вражеский самолет в южной части залива...»
В такие ночи Иоко всегда стояла в воротах больницы, в пальто, в брюках, в стальном шлеме па голове, с противогазом у пояса, с длинным багром в руках. Холод заползал за воротник, поднимался от земли по ногам, беспощадно пронизывал насквозь, леденя дрожащие губы. В призрачном свете звезд искрился гравий на замерзшей дороге, не проходило и десяти минут, как вода в бочке снова затягивалась коркой льда.
Иоко стояла неподвижно, закрыв глаза, прислушиваясь к голосу диктора, неясно доносившемуся из соседнего дома. Так провела она и прошлую ночь. И позапрошлую. Ночь за ночью, дрожа от холода, она стояла на улице, думая не столько об отражении воздушного налёта, сколько о том, как глубоко, как бесконечно она несчастна.
Ей представлялась как бы со стороны ее собственная жалкая, измученная фигура, и в сердце закрадывалось отчаяние. Как-то раз в одну из таких ночей, спрятавшись в тени живой изгороди, Иоко украдкой заплакала. Теперь, когда она стала такой жалкой и невзрачной, к чему еще упрямиться и сопротивляться? Разве не все равно, что с ней будет? Пусть завтра она пожалеет об этом, но если можно хоть чем-нибудь скрасить сегодняшний день, и то хорошо... Сегодня вечером к ней снова зашел Уруки. Она встретила его холодно, как всегда, Уруки долго смотрел на нее ласковым взглядом, а потом ушел, не рассердившись за холодный прием. Раньше она гордилась тем, что отвергает его любовь. Она считала, что так будет лучше. Но сейчас, глубокой ночью, на покрытой
Что она выиграет, чего добьется, продолжая упорствовать? Не лучше ли, зажмурив глаза, махнув рукой на все и в настоящем и в прошлом, предоставить свою судьбу на волю провидения? Уруки честный человек, ему можно довериться. В следующий раз, когда он придет, она молча, без всяких слов даст ему понять, что принимает его любовь. Завтра же, как только рассветет, она напишет ему письмо и попросит прийти немедленно.
И, присев на землю у живой изгороди, Иоко заплакала, согнувшись под тяжестью стального шлема, давившего голову. Грея во рту замерзшие пальцы, она плакала от жалости к себе, такой несчастной, такой беспомощной.
Высоко в небе летел самолет «Б-29», похожий на серебряную стрелу. Слышно было, как дежурившие у ворот люди кричали: «Самолет противника! Воздушный налет!» Иоко заплакала еще сильнее. Ей хотелось чувствовать рядом с собой человека, к которому она могла бы прижаться, который бы защитил ее от опасности. Она мучительно остро ощущала, что ей, женщине, невозможно больше оставаться одной, и сознавала, что все ее упорство разлетается вдребезги.
В моменты тяжелых испытаний, потрясающих общество, труднее всего приходится трудовым средним классам — служащим, учителям, ученым; меньше других, в конечном итоге, пострадали от экономической катастрофы крестьяне и торговцы, которые с самого начала не возлагали надежд на правительство или на государство. Крестьяне уповали на свою землю, на яркий свет солнца, торговцы приспособились к новым условиям, умудряясь по-прежнему наживать деньги в наступившем хаосе.
Для Дзюдзиро Хиросэ смута, царившая в обществе, создавала как нельзя более благоприятную обстановку. Чем сильнее беспорядок, тем больше возможностей для всякой купли-продажи. Умело использовать этот благоприятный момент хорошо удавалось управляющему Хиросэ — Иосидзо Кусуми. Этот Кусуми был прирожденный торговец, коммерсант до мозга костей. Ему и в голову не приходило беспокоиться о народе, о его интересах. Вот кто действительно мог считаться настоящим «антипатриотом», антиобщественной личностью по самому своему существу! Это был человек, способный хладнокровию совершить любое предательство, и уж во всяком случае намного более вредный для общества, чем журналисты из редакции «Синхёрон», томившиеся в тюрьме по обвинению в коммунистической деятельности. С точки зрения Кусуми, высшим благом была нажива, а злом — убытки. Деньги —таков был единственный критерий его морали. Точно так же рассуждал его босс Дзюдзиро Хиросэ. И если в свое время он подчинялся воинской дисциплине, сурово расправлялся с подчиненными и отличался даже некоторой храбростью, то было это вовсе не потому, что Хиросэ был убежденным верноподданным или завзятым милитаристом. Нет, Хиросэ просто-напросто умел приспосабливаться к любым обстоятельствам. Теперь, когда он стал заниматься коммерческой деятельностью в обстановке экономического развала, когда не существовало ни воинского долга, ни воинской дисциплины, он превратился в заправского коммерсанта. Так же как Иосидзо Кусуми, он преклонялся только перед деньгами. В неустойчивом, охваченном паникой обществе он сумел создать себе прочное положение. Подобно тому как не тонет грязь, плавающая на поверхности бушующих волн, так и Дзюдзиро Хиросэ умел держаться на поверхности среди беспощадного урагана, перевернувшего всю жизнь. Больше того, используя благоприятные возможности, которые давала ему всеобщая разруха, он сумел даже увеличить масштабы своей деятельности.
Неподалеку от типографии «Тосин» Хиросэ открыл коммерческую контору. Никакой вывески у этой конторы не было. Хиросэ проворачивал здесь вместе с Иосидзо Кусуми свои спекулятивные сделки. В помещении конторы не видно было ни канцелярских столов, ни пишущих машинок, обстановку составляли сейф и несколько кресел. Весь штат состоял из одной женщины-служащей.
Хиросэ, развалясь в кресле, курил заграничную сигару и с хладнокровным видом слушал отчет Кусуми.
— Ну, как вчерашний рейс в Иокогаму?