Тростник под ветром
Шрифт:
— Очень неудачно. Успели опередить нас, забрали все подчистую. А было не меньше пятнадцати тонн стального литья... Эх, жалость какая!
— В самом деле?
— Зато мне удалось присмотреть партию кокса, двадцать пять тонн... Я его придержал. Сейчас думаю, куда сбыть...
— Куда сбыть — это найдется...— зевая, сказал Хиросэ. Он чувствовал усталость после вчерашнего кутежа,— в таких кутежах он участвовал каждую ночь,—-и движения у него были медленные, ленивые.
С декабря по январь Хиросэ перепродал довольно много товаров:
Авиационного бензина — 1 бочку.
Угля — 80 тонн.
Типографской бумаги — 350 кип.
Медного кабеля, железной проволоки — 6 тонн. Оцинкованного железа — 400 листов.
Сахара—220 килограммов.
Парусины — 800 ярдов.
Цемента — 2200
Кожи — 22 штуки.
Бензина — 40 бочек.
Хлопчатобумажных тканей — 310 метров.
Добывались эти товары по большей части на военных заводах, продававших на сторону сырье, полученное от министерства военного снабжения. Так как сырья, поступавшего по распоряжению министерства, все равно не хватало, заводы наживались на том, что продавали какую-то часть на черном рынке. Пройдя через руки таких дельцов, как Хиросэ, это сырье попадало на маленькие предприятия, изготовлявшие продукцию исключительно для черного рынка. Парусину и бензин продавали рыболовным компаниям и получали взамен рыбу, которая опять-таки продавалась на черном рынке. Эту рыбу скупали рестораны, продолжавшие существовать тайно, несмотря на все запрещения, и она подавалась в качестве угощения во время банкетов и кутежей, тоже тайных, на которых присутствовали военное начальство и ответственные чиновники. Чем строже становился экономический контроль, тем больший размах приобретали сделки на черном рынке. Создавалось парадоксальное положение, при котором решительно покончить с черным рынком означало бы полностью парализовать всю экономическую жизнь страны. В результате экономический контроль приобрел чисто формальный характер, стал законом, ущемлявшим только малых и слабых, что же касается крупных дельцов, то они по-прежнему пользовались полной свободой и действовали совершенно безнаказанно. Нередко случалось, что даже военные предприятия вынуждены были закупать сырье на черном рынке, иначе выпуск продукции оказывался под угрозой срыва, ибо нельзя было ждать, пока мизерное количество необходимого сырья поступит на завод по государственному распределению. Бывало даже, что сырье, сбытое налево заводом А., закупал на черном рынке завод Б. Контроль правительства и военных властей фактически уже сошел на нет во всех областях экономической жизни.
Дзюдзиро Хиросэ завел себе в районе Акасака постоянную содержанку. После закрытия ресторанов и увеселительных заведений многие гейши оказались безработными. Некоторых зачислили в «Патриотические отряды» и отправили на заводы, другие вернулись в свои семьи, а тем, у которых не было родственников, приходилось искать покровительства акционеров военных заводов и дельцов черного рынка. Человек типа Хиросэ, умевший ловко лавировать среди бурных волн житейского моря, выглядел героем в глазах таких женщин. Во всяком случае, в эти тяжелые времена на него можно было положиться. X
Иоко Кодама он совершенно забыл. Иногда Кусуми спрашивал:
— Как же у вас с ней дальше пошли отношения?
В ответ Хиросэ смеялся:
— С такими женщинами, как она, трудно поладить. Все время как будто держит камень за пазухой... Нет, с такими дело иметь опасно...
Его самолюбие несколько ущемляло лишь то, что Иоко больше не появлялась. С той самой ночи она не подавала о себе никаких известий. В ту минуту, когда он уже уверился в своей победе, у него как будто внезапно выбили почву из-под ног. Воспоминание об этой победе и безотчетное сознание своего поражения были неразрывны. Он так и не пришел ни к какому определенному выводу и постепенно забыл Иоко. Половину свободного времени он проводил дома, в Сиба, остальное время у своей содержанки в Акасака. Он располнел, приобрел внушительный, представительный вид и постепенно все больше становился похожим не на спекулянта-торговца, а скорее на промышленника, солидного бизнесмена.
В середине февраля 1945 года Иоко вышла замуж за Такэо Уруки. Профессор Кодама и госпожа Сакико одобрили этот брак, но, казалось, не очень радовались. У самой Иоко сердце тоже отнюдь не трепетало от счастья.
В январе американские войска высадились в заливе Лингаэн, а к третьему февраля подступили уже к Маниле. Американская авиация ежедневно бомбила японские военные базы на Тайване, на островах Окинава,
Юмико проводила большую часть дня в постели. На прощание Иоко включила патефон и поставила для Юмико одну за другой несколько пластинок. Разметав спутанные волосы по подушке, Юмико долго безмолвно слушала музыку. С тех пор как она заболела, у нее часто бывало удивительно просветленное выражение лица. По щекам ее тихо струились слезы. Казалось, боль, накипевшая в сердце, выливается вместе со слезами.
— Когда же наконец кончится война...— В этих словах, сказанных без гнева, без скорби, тихим, как шелест ветерка, шепотом, звучало нечто, органически отвергающее войну. Никто никогда не объяснял Юмико преступный характер войны, не рассказывал о страшных опустошениях, приносимых войной. Но, слушая музыку, созданную великими композиторами, она без всяких теоретических выкладок и убедительных аргументов всем своим существом постигла преступность и зло войны. О чем мечтали, к чему стремились пламенные души гениев музыки—Шопена, Бетховена, Моцарта? Какая бездонная пропасть отделяет эти мечтания от страшной действительности, где безраздельно царит война! Юмико не умеет теоретизировать и рассуждать. Она просто чувствует, как бесконечно далек окружающий ее мир от прекрасного мира музыки, как он безобразен, жесток и ужасен. В музыке перед ней открывался мир возвышенных идеалов, где люди без долгих споров, без всяких корыстных целей, рука об руку, живут в согласии и дружбе, мир, где царят беспредельные добро и любовь. Чистая душа Юмико без сомнений и колебаний могла подниматься ввысь, прямо в этот чудесный мир. И чем дальше уносилась она в мечтах, тем мучительнее становилось противоречие между ее духовной и физической жизнью, протекавшей по-прежнему в реальном мире — в мире, где царила война.
— Когда же наконец кончится эта война?..
Юмико казалось, будто с окончанием войны не только ее душа, но и тело, слившись наконец в гармоническое единство, смогут войти в идеальную страну мира. По крайней мере хоть сколько-нибудь приблизиться к ней. Юмико, словно о чем-то нереальном, думала теперь о замужней жизни, в которую собирается вступить старшая сестра. Она думала о замужестве Иоко с тем тихим, немного грустным, чувством, которое охватывает человека, уже полностью примирившегося с неизлечимой болезнью, навеки утратившего надежду на свое личное счастье.
Время было такое, когда нельзя было свободно купить даже пару таби* даже воротничок к кимоно. Приданого к свадьбе не готовили никакого — ни туалета, ни комода, ни новых одеял и подушек. Невеста была в синих шароварах, за спиной у нее висел стальной шлем, а в свадебные чарки налили эрзац-сакэ, специально полученное по карточкам по случаю свадьбы.
Когда исчезли все атрибуты, которыми обычно украшается свадьба, факт вступления в связь мужчины и женщины предстал во всей наготе, ничем не прикрытый, животная сущность человека стала еще более обнаженной.
Это чувствовала сама Иоко. Ей было как-то неловко и стыдно перед Юмико. Сестра находит удовлетворение в чем-то более возвышенном, более чистом, а она, Иоко, пытается обрести счастье в таких заурядных, чисто житейских событиях, как брак, связь с мужчиной. И она стыдилась этой своей будничности и обыденности.
— Ты непременно будешь счастлива, Иоко. Я всегда была уверена в этом. Так хотелось бы что-нибудь подарить тебе, но не знаю что!..
— Поправляйся скорее. Это будет для меня лучший подарок!—ответила Иоко, но в глубине души она была далеко не так уверена в своем будущем счастье, как Юмико.
Она не искала счастья и не надеялась, что этот брак даст ей счастье. Для чего же она выходит замуж? Ей самой было бы трудно ответить на этот вопрос. Душа ее была холодна, словно она исполняла какую-то обязанность,— нужно выходить замуж, потому и выходит... Не любовь толкала ее на этот союз. Это было желание, похожее на то, что испытывает голодный, стремящийся получить пищу. Сердце Иоко не трепетало от радости, будущее не рисовалось в радужном свете. Не вынуждал ее к этому браку и настойчивый голос плоти. О том, что замужество улучшит ее материальное положение, она и вовсе не помышляла. Оттого-то она так долго и не давала согласия на предложение Уруки.