Тростник под ветром
Шрифт:
Но в таком случае, зачем же она все-таки выходит за него замуж? Иоко не могла бы с уверенностью объяснить свой поступок. Маленькая лодочка, увлекаемая бурным морским течением, хочет, вероятно, как можно скорее укрыться в безопасную гавань. Это простое, бесхитростное желание могущественнее всяких доводов разума. Покой и безопасность хоть на сегодняшний день представляются высшим счастьем. Ведь неизвестно, что принесет с собой завтрашний день. Больше чем в отце, больше чем в матери Иоко нуждалась сейчас в человеке, которого она могла бы называть мужем. Драгоценнее любви, драгоценнее всего па свете казалось надежное убежище, где можно укрыться от бури.
У алтаря в храме
Когда церемония окончилась, вернулись в лечебницу на такси с газогенераторным двигателем. Свадебный пир представлял собой скромный ужин с бутылочкой эрзац-сакэ. На стол подали угощение — консервированную кету и жесткий, как подошва, бифштекс. Но даже такие продукты считались по тем временам поразительной роскошью. Когда ужин окончился, мать проводила жениха и невесту до станции электрички, и Иоко покинула родительский дом. Уруки нес за спиной рюкзак, в руке у него был чемодан. Он переоделся, опять намотал на ноги обмотки. Новобрачная была в шароварах, через плечо у нее висела санитарная сумка. И улицы и станция были погружены в темноту. Прохожие молчаливо спешили своей дорогой. В вагоне тоже было темно и тесно.
Стоя рядом с Уруки, Иоко смотрела на проплывавшие за окном темные улицы погруженного в глубокую тьму Токио. Из груди ее невольно вырвался вздох. Итак, отныне она жена этого человека. Она сама не понимала, радует ее это или печалит. Грусть и смирение владели ее душой. Она будет до конца своих дней верной женой Уруки. Пусть только он ни о чем ее не расспрашивает.
Пусть не касается того, что погребено в ее сердце. Там, в глубине, покоится образ Тайскэ. Есть и другие, мучительно постыдные воспоминания. Иоко не хочет, чтобы бередили ей душу, вызывая в памяти то, что безвозвратно минуло. Пусть ее оставят в покое. И тогда она готова быть самой покорной, самой преданной и верной женой.
Чтобы принять молодую жену, Уруки переехал на новую квартиру, состоявшую из двух небольших смежных комнат. Они поднялись на веранду, открыли входную дверь и очутились в крохотной прихожей, предназначенной для снимания обуви. Сбоку находилась маленькая газовая плитка и водопроводная раковина. В первой, меньшей, комнате стоял маленький обеденный стол и шкафчик для посуды, в следующей комнате, побольше,— письменный стол Уруки и комод Иоко. В маленькой нише красовалась ваза с веткой цветущей сливы. Над фарфоровой жаровней, полной окурков, висел холодный чайник. Возле письменного стола кучей громоздились книги, не уместившиеся на полках.
Иоко остановилась посреди комнаты. Она испытывала растерянность. Ей было как-то не по себе, словно она не знала, куда присесть. Неприветливые, по-холостяцки неуютные комнаты пахнули на нее холодом. Так вот оно, ее убежище, которое отныне будет служить ей кровом...
Она все еще в растерянности стояла посреди комнаты, не зная, с чего начать, когда Уруки порывисто заключил молодую жену в объятия.
— Ну вот! Вот и началась наша жизнь! — воскликнул он, и в голосе его слышалось ликование.— Дорогая моя! Будем же счастливы! Очень счастливы! Отчего ты молчишь? Давай теперь вдвоем отпразднуем нашу свадьбу, только вдвоем, хорошо? Плитка, наверное, действует. У меня еще есть консервы — остались от фронтового пайка. Есть и рисовые лепешки.
— Знаешь что, давай-ка разожги плитку... Уголь там, в коробке из-под апельсинов, рядом с ящиком для обуви. А я тем временем открою консервы...
Он принялся усердно хлопотать, зажег свечи. Стол вдруг озарился ярким, веселым светом. От этого света сердце Иоко радостно забилось. Откуда-то из самой глубины ее существа теплым источником внезапно хлынуло и забурлило ощущение счастья. Она смотрела, как разгорается уголь, который она положила на газовую горелку, вспомнила только что сказанные слова Уруки: «Будем же счастливы!» — и у нее вдруг стало так радостно на душе, что на глаза навернулись слезы.
— Ну как, не разгорелось еще? — Уруки подошел и обнял ее за плечи, Иоко обернулась и внезапно, ни слова не говоря, спрятала лицо у него на груди.
— Что ты? — прошептал он.
— Я рада.
— Вот и отлично!.. Ну, садимся за стол!
Иоко охватило безотчетное веселье. Ей было радостно и весело смотреть на воодушевление Уруки, она смеялась и никак не могла остановиться. Праздничный блеск свечей проникал в душу, на сердце стало светло. Как будто разом окончилась нескончаемо долгая ночь. «Значит, счастье все-таки существует!» — думала она, чувствуя, как вся согревается чудесным теплом. И ей было радостно сознавать, что она, по всей вероятности, сумеет от всего сердца полюбить своего нового мужа.
Однако на рассвете пронзительный вой сирены безжалостно нарушил сон новобрачных. Самолеты, взлетевшие с американских авианосцев, волна за волной, в течение трех часов опустошали окрестности Токио. Вдалеке, к западу от дома Иоко, в районе Татэгава, они переходили в пике и сбрасывали бомбы, с громоподобным ревом на бреющем полете проносились над головой, поливая землю пулеметными очередями. Летели они так низко, что ясно виднелись опознавательные знаки, стволы пулеметов и даже лица пилотов.
И все-таки, несмотря на весь этот ужас, Иоко не чувствовала себя несчастной. В одну ночь война отодвинулась куда-то далеко, далеко.
Новая, яркая жизнь открылась перед Иоко. С этого дня она словно переродилась.
Наступила весна, но погода все еще' держалась холодная. Юхэй Асидзава впервые за долгое время вышел из дома. Он был в плотном, теплом пальто, в хорошо начищенных черных ботинках. Темно-коричневая шляпа, кожаные перчатки, белое шелковое кашне и даже булавка с опалом, придерживающая галстук, придавали ему такой вид, словно он собрался куда-нибудь на банкет. Юхэй не признавал ни стального шлема, ни обмоток, ни фуражки военного образца.
У выхода на платформу его остановил контролер:
— Эй, вы куда?
Юхэй не ответил.
— Гражданам, не одетым на случай воздушной тревоги, проезд запрещен!
— Ничего, меня вполне устраивает мой костюм...
Повесив трость на руку, Юхэй, не останавливаясь, прошел на платформу. В конце концов электричка — всего-навсего транспорт. Если он не причиняет неудобств другим пассажирам, значит все в порядке. Не хватает еще, чтобы железнодорожные служащие делали ему замечания по поводу костюма! Контролер кричал сзади: