Тростник под ветром

Исикава Тацудзо

Это была чистая, честная девушка, не ведавшая сомнений и колебаний. Возможно, в формировании подобного характера были отчасти повинны родители, воспитавшие ее в таком духе. Юмико была, пожалуй, слишком слаба душой, чтобы жить в этом полном потрясений, жестоком мире. Отдав все силы непосильному труду, которого требовали от нее именем родины правители государства, веря в святость страны, богов — Японской империи, в священную войну, в тех, кто руководил государством, принеся в жертву всю свою жизнь, она умерла, сломленная болезнью. В последние минуты, когда отец и мать держали ее за руки и она уже готова была испустить последний свой вздох, она тихо, чуть слышно прошептала:

— Как хорошо, что больше не будет войны...

Это было ее единственное

желание, ее проклятье войне, на которое способны только те, кого война сломила и погубила. Кто знает, если бы война окончилась раньше, ее любовь могла бы расцвести, дать плоды. Все свои надежды, все упования она вложила в музыку. В музыке она находила и беспредельную красоту, и мир, и любовь, в музыке она стремилась обрести то счастье, которого не дала ей любовь мужчины. После того как рухнуло все, что она когда-то боготворила — и империя, и император, и государство, и школа, и старая мораль,— единственное, чему она еще могла верить, была музыка. Только музыка была превыше людских страстей, только она указывала путь к богу. Задолго до смерти сердце ее уже обитало в мире красоты и гармонии, и она с глубокой любовью смотрела на окружавших ее родных. Даже к Кунио, нарушившему обет, она не испытывала ни обиды, ни гнева. Отрешившись от земных страстей, она, казалось, постепенно обретала облик святой.

От семьи Асидзава почтить память покойной явилась госпожа Сигэко; она пришла уже спустя полчаса после кончины Юмико. Низко поклонившись профессору Кодама, госпожа Сигэко попросила у него прощения за недостойное поведение сына.

— Я не считаю Кунио в чем-либо виноватым...— ответил профессор.

Пришел помочь рикша, с давних пор бывавший в семье. Кодама; он отправился в похоронное бюро договориться о похоронах. Спустя несколько часов он вернулся, измученный долгой бесплодной ходьбой по городу и, усевшись у порога кухни, сказал, утирая пот:

— Госпожа, у трех гробовщиков побывал, но все отвечают, что гробов теперь не достать. Что будем делать? Каждая доска под контролем, народу умирает много, вот и не хватает гробов... В крематории тоже все переполнено, без взятки ни за что, говорят, не примут...

В конце концов разломали большой ящик, достали доски для просушки белья, кое-как смастерили самодельный гроб и опустили в него тело Юмико. Иоко спрятала за ворот покойной пачку писем от Кунио, а на грудь положила нотные тетради с пьесами Шопена, Бетховена и Гайдна. Лучше всяких цветов был этот букет из мелодий. '

Свечей тоже не удалось раздобыть в нужном количестве, не было ни печенья, ни сакэ, чтобы предложить посетителям,— печальная это была ночь у тела покойной. А с улицы до самой темноты, то приближаясь, то отдаляясь, доносилось тарахтенье грузовиков и оглушительные крики агитаторов, призывавших принять участие в завтрашних выборах.

На третий день после похорон Юмико внезапно свалился от кровоизлияния в мозг профессор Кодама. Вечером он зажег курительные палочки перед поминальной дощечкой Юмико, поднялся, прошел несколько шагов, зашатался и как подкошенный рухнул на пол.

Кровоизлияние оказалось не очень сильным, и жизни профессора не угрожала непосредственная опасность, но левая половина тела осталась парализованной. Прошло двое суток, прежде чем к нему полностью вернулось сознание. Все это время он непрерывно стонал. Мера несчастий, которые война обрушила на семью Кодама, завершилась этой болезнью. Из четырех детей трое погибли, а теперь, когда слег сам профессор, со всей своей беспощадностью возникал вопрос; на какие средства будет завтра существовать семья?

Доброе лицо профессора, всегда озаренное улыбкой, до неузнаваемости исхудало в эти последние годы, и только серебряные усы еще напоминали о былом благообразии старика. Когда-то он сказал Кунио Асидзава: «Я жду, чтоб улегся гнев и на смену ему пришло просветление мудростью». Но прежде чем профессор постиг эту мудрость, тело его надломилось под тяжестью непосильного горя.

Госпожа Сакико тоже фактически уже перестала быть человеком.

У нее не осталось пи душевных сил, ни энергии. Она часами неподвижно сидела возле постели мужа, устремив тупой взгляд па больного. Возможно, это состояние душевной прострации служило своеобразным средством самозащиты, дарованным самой природой. Подобно тому как от сильного удара тело на некоторое время немеет и человек не чувствует боли, так и непомерное горе лишило ее способности ощущать это горе, и только благодаря этому она еще могла жить. Возможно, ей грезились призраки прежних, счастливых дней. Кто знает, может быть она вспоминала то полное счастья время, когда оба ее сына, один за другим, успешно окончили университет, Иоко удачно вышла замуж и ушла в семью Асидзава... Вспоминая ту жизнь, она, возможно, пыталась забыть безысходное горе, окружавшее ее в настоящем. На стене, у двери, висели фотографии ее умерших детей. Все трое были чудесные дети! Война похитила их у родителей. И пусть ничего хорошего не принес с собой наступивший наконец мир, по уже тем одним был он драгоценнее всего, что, пока на земле царит мир, родители могут быть спокойны за жизнь детей...

Однако Иоко не имела досуга предаваться мечтаниям об ушедшем счастье. Пока отец был здоров, она могла спокойно ждать мужа, когда бы он ни вернулся. Но сейчас она осталась единственной опорой в семье. Нужно было кормить отца и мать, кормить дитя — последнее сокровище, которое у нее осталось. Нужно было снова надеть брюки и идти на поиски работы. Улицы кишели безработными женщинами — они улыбались, приставая к прохожим; цены росли с каждым днем, на заводах, на фабриках вспыхивали конфликты. Сумеет ли она найти себе место в этой суровой послевоенной жизни, сумеет ли прокормить семью из четырех человек? Пока не стабилизировалось положение в стране, пока не пришла в норму экономика всего государства, нечего было и надеяться устроить благополучно свою личную жизнь. До каких же пор будут продолжаться бедствия, которые причинила война? И Иоко, держа на руках грудного ребенка, мысленно обращалась к своему мужу. Она ждала дня, когда муж сумеет вернуться, с тем нетерпением и надеждой, с какими ждут избавления.

После выборов бывший ротный командир Ивамото был изгнан из дома Хиросэ в каморку при типографии, где отныне и поселился один-одинешенек. Выгнала Ивамото его собственная жена Асако. Она убедила Хиросэ, что мужу лучше находиться подальше.

Ивамото покинул дом Хиросэ без особых протестов. Теперь он то и дело требовал у Кусуми то тысячу, то две тысячи иен, и Кусуми хоть и корчил кислую мину, тем не менее всякий раз выдавал ему эти суммы. Подразумевалось, что эти деньги дает Хиросэ. Это были как бы отступные, которые Ивамото получал за проданную жену. Пока Асако жива и находится у Хиросэ, эти отступные, несомненно, будут ему выплачивать. У себя в сторожке он ровно ничем не заминался, днем слушал радиопередачи футбольных соревнований со стадиона, вечерами играл с кем-нибудь из рабочих в шахматы или в ма-чжан.

Война и все, что произошло потом, после капитуляции, оказали удивительное действие на этого человека. Собственная жена презирала его. Ивамото никогда не отличался способностями и не был особенно энергичным человеком, но до капитуляции его семья была более или менее благополучной. После капитуляции положение женщины в семье стало несколько более свободным, чем раньше, кругом кричали о равенстве полов, о раскрепощении женщины,— и в конце концов супруги Йвамото как бы поменялись ролями. Ивамото не принадлежал к числу тех, кто способен был предотвратить этот семейный переворот,— для этого у него не хватало моральных сил и способностей. Он уступил жену Хиросэ и жил на средства, которые тот выплачивал ему за жену,—в этом слабовольном поступке, возможно, заключалась своеобразная месть Асако, которая, как возмездие за неверность, вынуждена была теперь постоянно терпеть вымогательства со стороны своего бывшего мужа. Асако жаловалась Хиросэ, и в конце концов вся эта история начала изрядно его тяготить.