Тростник под ветром

Исикава Тацудзо

— Слушаюсь, слушаюсь, все исполню. Это исключительная щедрость с вашей стороны. Право, позавидовать можно! Жаль, что мне не было суждено родиться красавицей...—досадливо поджав губы, съязвила сестра Огата.

Поставив такие мягкие условия, Хиросэ окончательно успокоился. Этот человек не знал других способов завоевать любовь женщины. Он был уверен, что если только станет посылать Иоко каждый месяц деньги и рис, женщина не сможет долго сопротивляться. Он думал о ней так же, как думал бы о собаке, которую надо приручить с помощью корма. Пройдет два-три месяца, и Иоко Кодама будет принадлежать ему — это получится само собой. Почти все женщины, с которыми

он сближался, были таковы, и Хиросэ не сомневался, что Иоко Кодама тоже окажется такой же, как все другие.

Назавтра Такэко Огата снова отправилась в Мэгуро. Но Иоко, словно что-то предчувствуя, даже не предложила ей пройти из прихожей в комнаты. Сестра Огата раскланялась, приветливо улыбаясь, но Иоко только холодно кивнула.

— Вот что... э-э... Кодама-сан... Не сердитесь, пожалуйста, я знаю, это очень бесцеремонно, но...— С этими словами сестра Огата тихонько пододвинула к Иоко конверт с деньгами. Вместе с конвертом она поставила перед Иоко увесистый- мешочек с рисом, завернутый в пергаментную бумагу.

— Что это?

— Хиросэ-сан очень беспокоится о вас. Он просит вас принять это просто так, по доброте сердечной. И больше ничего, честное слово, больше ничего... Он говорит, что, пока ваш муж не вернется, ему хотелось бы каждый месяц немного помогать вам.

Иоко не отвечала.

— Хиросэ-сан так любезен. Ко мне он тоже так хорошо относится! Мне кажется, он делает это просто в знак благодарности за наше внимание, когда он лежал у нас в госпитале. Поэтому примите эти подарки без возражений. Сегодня я пришла только ради этого поручения и сейчас же ухожу.

Почувствовав недоброе в молчании Иоко, она сложила платок, в котором принесла рис, и поднялась с порога. В тот момент, когда она повернулась, готовясь отвесить прощальный поклон, Иоко резко отшвырнула от себя конверт с деньгами. Затем рывком выбросила за порог мешочек с рисом.

— Заберите это! И больше не смейте сюда являться! Я не хочу больше вас видеть. Пусть я умру с голода, но от Хиросэ не возьму ни зернышка. Уходите отсюда, слышите? — в ее резком тоне сквозило отчаяние. Сестра Огата пыталась оправдаться, но Иоко уже не хотела ничего слушать. При мысли о том, что она стала теперь так несчастна, что вызывает жалость в Хиросэ, она расплакалась от досады и боли. Если бы Хиросэ по-настоящему любил ее, он должен был прийти сам. А он прислал посыльного, пытался подкупить ее своим богатством,— такой поступок был бесконечно далек от настоящей любви! Иоко прекрасно понимала это. У этого человека никогда не было любви к ней. Была только страсть и стремление удовлетворить эту страсть.

Сестра Огата с рассерженным видом снова увязала рис и деньги в платок и, ни слова не говоря, вышла на улицу. Оставшись одна, Иоко ощутила внезапную слабость и некоторое время не в состоянии была подняться на ноги. И совсем независимо от досады и гнева, которые продолжали кипеть в ее сердце, ей страстно захотелось иметь этот рис. Рис был так нужен, чтобы сварить отвар для ребенка, чтобы накормить больного отца белой рисовой кашей. Жизнь стала трудна до предела. Продавать было уже почти нечего. Теперь наступил черед продать рояль, оставшийся после Юмико. Нужно продать также и землю — около четырехсот квадратных метров под развалинами больницы. А потом она решила искать работу, наняться куда угодно, делать что угодно, лишь бы как-нибудь продержаться до тех пор, пока вернется Уруки. Надежда на его возвращение стала теперь для Йоко единственной путеводной звездой.

Впервые за

последние десять лет в Токио отмечался день Первомая. На площади перед императорским дворцом собралась полумиллионная толпа народа. Колонны демонстрантов, требующих создания народно-демократического правительства, затопили весь район Маруноути, улицу Гиндза. Третьего мая начался «токийский процесс». Двадцать восемь бывших государственных деятелей Японии, в том числе три бывших премьер-министра, ставших теперь военными преступниками первой категории, предстали перед судом, в составе которого не было ни одного японца. Доктор Сюмэй Окава сошел с ума во время судебного заседания.

На' следующий день, четвертого мая, председатель либеральной партии-Итиро Хатояма был лишен права заниматься какой-либо политической деятельностью на основании закона о чистке. Это произошло как раз в то время, когда все были уверены, что Хатояма, получивший наибольшее число голосов во время парламентских выборов по 1-му избирательному участку города Токио, на днях приступит к формированию кабинета.

Девятнадцатого мая на митинг, организованный компартией, на дворцовой площади собралось около трехсот тысяч человек. Выступал Кюити Токуда и другие руководители компартии. Люди требовали улучшения снабжения продовольствием. Выборные прорвались во дворец и в резиденцию премьер-министра. Для расправы с участниками митинга понадобились вооруженные силы, вплоть до артиллерии.

В разнообразных событиях, изо дня в день потрясавших Японию, ярко отражалось трагическое положение побежденной страны. Старая поговорка «Камии плывут, а листья тонут» как нельзя лучше подходила для характеристики того, что происходило в ту пору. Люди, еще вчера томившиеся в тюрьме по обвинению в наиболее тяжких государственных преступлениях, сегодня во главе тысячных толп переступали порог императорского дворца, влиятельнейшие сановники, еще недавно заседавшие в Тайном совете в присутствии императора, теперь выступали в качестве обвиняемых на суде Международного трибунала.

Двадцать третьего мая, по приказу штаба оккупационных войск, императорская семья была лишена особых привилегий, имущество четырнадцати принцев императорской крови подлежало отныне обложению налогами. Даже императорский дом утратил прочное положение. Инфляция усиливалась, цены повышались, и никто не мог бы поручиться, какие еще изменения и потрясения произойдут в жизни страны, всецело зависящей теперь от приказов оккупационной армии. Это было тревожное время, когда рухнули все основы — законы, мораль, экономика. Даже личные сбережения’ были заморожены в банках; каждый завтрашний день был под угрозой. А цены продолжали расти. Ожидали, что в Японии наступит такая же экономическая катастрофа, какая постигла Германию после первой мировой войны.

Наступило первое лето после капитуляции. Обширные пустыри на месте выгоревших строений были распаханы, даже в районах Аояма и Акасака кое-где на улицах зеленели побеги пшеницы. Рядом с огородами и пашнями высились уцелевшие от огня здания банков, неподалеку раскинулись построенные наспех дощатые балаганы — здесь был рынок. По улицам сновали «джипы» американской военной полиции, июньский ветер развевал американские флаги, укрепленные на крышах высоких зданий. По сравнению с тем, что творилось на этих улицах’ год назад, все кругом дышало покоем и миром. Да, это был мир, если только можно было назвать миром эту пучину лишений и нищеты! Жалкий, непрочный мир, удел поверженных, связанных по рукам и ногам, лишенных права даже вздохнуть свободно...