Трясина

Фещенко Надежда

Тоха постучался к Саввихе вечером, ближе к девяти, когда село уже готовилось ко сну, все сидели по домам, кроме молодёжи.

«Что бы такое придумать? – размышлял Тоха. – Ведь должен быть какой-то повод, не скажешь же Саввихе настоящую причину моего визита и расспросов». Он уже приближался к дому, но в голову ничего подходящего не приходило. «Так, может, живот болит… Глаз дёргается… Пропало что-нибудь ценное… У меня ничего ценного-то нет. Ладно, пусть будет живот».

Свет горел. Тоха отворил калитку, постучался в окно. Шторка отодвинулась, выглянула

Саввиха, узнала соседа. Шторка вернулась на место, в доме что-то заскрипело, хлопнуло, у наружной двери отодвинулся изнутри засов, дверь в тёмный коридор открылась.

– Добрый вечер, баба Саввиха, – сказал Тоха.

– Антон, что ль? Ну добрый. Чего пришёл-то? Ведь по делу, чай?

– По делу, да деликатному.

– Заходи, коль не боишься бабки. А то я знаю, всякое про меня говорят.

Тоха шагнул в тёмный коридор.

– Свет тут у меня перегорел, – объясняла по пути Саввиха, – а лампа больно высоко, вот я всё и тяну с заменой-то – страшновато лезть. Я тут всё и на ощупь знаю, зачем, думаю, мне свет?

– Я вам сделаю, баба Саввиха. Уж по лестницам-то лазить и лампочки вкручивать я умею. А может, ещё чем помочь?

Тоха радовался: пока обстоятельства складывались как нельзя лучше.

Саввиха, а следом и Тоха поднялись по ступенькам в сени, тоже тёмные, и вошли в избу. Тохе даже пришлось пригнуться – такой низкой была дверь.

Один угол избы был отделён небольшой заборкой в сторону печи – это была кухня. Повсюду висели мешочки и пучки трав – и побольше, и поменьше. Некоторые пучки были совсем куцые, с остриженными веточками. Печка выглядела свежебелёной, хотя от верхней задвижки над устьем пошли черноватые подтёки от сажи. «Труба течёт», – определил Тоха. Небольшие окна располагались низко к полу. Тоха отметил особенный запах в избе – свежий, пряный, словно прочищающий мозги и уносящий в другой мир, где много ветра и простора.

На стене между окнами Тоха увидел большую старую портретную фотографию в рамке. «Её сын?» – подумал он, рассматривая молодое улыбающееся лицо и гимнастёрку.

Саввиха посадила Тоху за стол, стоявший в простенке между двумя передними окнами. Проверила, плотно ли задёрнуты ситцевые шторы и, пока Тоха оглядывался по сторонам, поставила чайник на кухне.

– А это правда, что вы собираете травы на кладбище, и от этого они имеют особенную силу? – спросил Тоха, когда она вернулась.

– Ты что? – Саввиха даже засмеялась. – На кладбище нельзя ничего рвать, а тем более уносить оттуда – ни ягоды, ни грибы, ни растения какие – вообще ничего нельзя.

– А почему? – спросил Тоха.

Саввиха посмотрела на него внимательно и серьёзно. Поколебалась, но всё-таки ответила:

– Смерть принесёшь. Или болезнь какую смертельную, что одно и то же. Всё, что на кладбище, принадлежит покойникам. Их уважать надо, зачем у них отбирать?

– А земляника там бывает самая крупная, – заметил Тоха.

– Что есть, то есть, – согласилась Саввиха. – Ну выкладывай, чего хотел. Стряслось что, али любопытство покою не даёт?

«А бабка-то непростая», –

подумал Тоха и сказал:

– Живот меня мучает. Вот уж недели две.

– А что живот? Болит?

– Да, болит, – соврал Тоха. – И понос…

– Ну, подымай футболку, – приказала Саввиха.

Тоха встал, задрал футболку, выпятил живот. Саввиха тёмными руками с широкой ладонью и крепкими узловатыми пальцами потрогала живот – сверху, снизу, с боков. Движения её были быстрыми, она нажимала там, где ей нужно было, и особо не церемонилась.

– Ну что? – спросила она, подразумевая, видимо, болело ли где при ощупывании.

– Вот тут немного, – неуверенно сказал Тоха. Он уже совсем не был уверен, что так легко удастся провести эту бабку.

Саввиха ничего не сказала. Она вышла в сени, тут же вернулась с каким-то цветастым самошитым мешочком. Бережно развязала его. Тоха увидел там мелкие чёрные сморщенные бусинки.

– Это черёмуха, – объяснила Саввиха. – Вяжет в животе всё, с первого раза.

Она вырвала из старой тетради, посеревшей от времени, чистый листок, свернула его, получился кулёк. Загнула нижнюю часть, сыпнула ягод, завернула сверху.

– Вот, заваришь десять ягод на стакан, кипятить их надо минут пятнадцать, чтоб хорошо заварились. Пусть постоят полчаса. А потом и пей. Сразу должно пройти, если не пройдёт – на другой день ещё раз заваришь.

Тоха взял кулёк, поблагодарил. Причин оставаться больше не было, и Тоха направился к выходу. И уже у двери, обернувшись, спросил:

– Баба Саввиха, это правда, что домовые существуют? И банники, овинники, лешие…

Саввиха внимательно посмотрела на Тоху, даже немного прищурилась. Наконец сказала:

– Правда. Существуют. И не только они.

– А можно я к вам завтра в это же время приду? Свет сделаю, может, что-нибудь починю, поправлю.

– Приходи, приходи, – ответила Саввиха. – Вот завтра тебе, может, и расскажу что, если уж тебя это так интересует.

Она проводила Тоху до улицы, закрыла за ним дверь на засов.

А Тоха шёл домой, попинывая камушки. В воздухе витал терпкий запах черёмухи – на днях расцвела. То ли этот запах так повлиял, то ли запах влажной ещё земли, которая, казалось, дышала каждой пробившейся травинкой, каждым листочком, то ли голову сносило от запаха трав в избе Саввихи, но у Тохи вдруг появилась твёрдая уверенность, что его ожидает ах какое лето! И Янка влюбится именно в него! И вообще всё будет прекрасно!

Тохе вдруг расхотелось идти домой. Его взгляд упал на старый-престарый овин. То самое место, где можно уединиться! И очень удобное – от дома недалеко.

Тоха подошёл к двери и упёрся в замок. Маленький, заржавелый, он, однако, не поддавался. Дверь или доску Тохе выламывать не хотелось – это уж совсем походило на вандализм. Он подёргал и так и эдак – два гвоздя на петле справа чуть двинулись. Тоха аккуратно вытащил правую петлю – и всё повисло на левой. «Похоже, до меня так уже открывали», – сообразил он. Издалека было вообще незаметно, что запор чуть перекошен.