Тщета: Собрание стихотворений

Меркурьева Вера Александровна

Бред I-й

Не хочет быть св язным, Явственным миф мой, Размеренно сказанным Невольницей-рифмой. Себе созвучный, Нескладный, бесчинный, Замучен, скрученный Извилиной змеиной. Язвит ужаленное – Занозой, не стигмой – Сверлит кандальное Железо стих мой. И этим – изломанным Прикоснуться – ржавым, Зазубренным, темным – К светам, державам? Ущерб, неуверенность – В полноем свершений? Своя соразмерность Всех искажений.

Соблазн II

Сны мои, мои ночи – Темные, вещие. Ярче видны, зорче Твари и вещи. Тот свет, тот зерцальный Вечером, утром – Славим, опечалены, Печальным и мудрым. Тот зов, тот нездешний Из-за плена решетки – Слышим, утешены, Утешным, кротким. Видим сердце, что сетью Уловляет наше – Виноградной ветвью, Жертвенной чашей. Тот

Лик, тот восставший – Он, как мы, особенный, Прекрасный, отпавший, «Во всем подобный». Кем-то сказано – Бежать чарованья Великого соблазна – Великого знанья.

Сон III

Сны мои, мои бреды, Вещие, тайные – Мнитесь, поведав Бывшее – чаянным. Кто дал на руки Слово – держать крепко? Слово – огонь жаркий, Пальцы – из воска слепки. Слово мной обронено, Землею спрятано. Было огонь оно, Стало клад оно. Выну ль из-под спуда Ут аенное? Что оно, что? чудо? Солнца, ночи ли тайна? Жертва? страдание? Милость? истина? Не те названия, Всякое ненавистно. С тех пор в напасти я Ищу потерянное Мое слово власти, Мое верное.

Такт смежный

Сны мои, мои песни – Тление, таянье – Нет вас безвестней, Нет отчаяннее. Кто дал на руки Книгу цветнолистую? Страницы яркие Излистываю. Что буква встречная – Искрасна вспыхнет, В празелень отсвечена, Изморозью стихнет. Те буквы, которые На глазах – в пламени. Отведу взор я – Сизая мгла на них. Кто мне, беззащитной, Сжал сердце страхом? Книга, недочитанной, Рассыпалась прахом. С тех пор я тревожна, Отыскивая – Где книга брошена Моя цветнолистая.

Контакт последний

Сны неспокойные, Что пророчили? Чьи в вас раздвоенные Жала ли, они ли? Кто дал н аруки Знаменные ризки – Страшные подарки, Лица своего списки? Велел увериться На снимках – кто, где он. Но как измерится Мгновеньем – эон? Как на море к пристани Льну я взглядом лепким – И снимок выстанет Выпуклым слепком. Лгут искажения – И то, и то, и это. Вот он – тень от тени И свет от света. Из глаз ли, из уст ли Жалость – жало выступит. Нет жалости устали, Жалу – иступи. Мудростью ужаленных Губящий незлобно, Прекрасный, печальный, «Во всем подобный». Мне, как птице связанной, Не уйти от Лика Великого соблазна – Любви великой. Кто мне сказал, радуясь, Безжалостный в жертве? – «Это маска, снятая С меня после смерти».

Видение вокруг

В далекой жизни, в жизни прежней Клонился долу выгиб дуг. Всё безответней, безнадежней. Теснее замыкался круг. Всё утомленней, всё покорней Тянулся счет остылых дней. И всё длиннее, всё повторней Ложились полосы теней. Всё ниже, круче скат пологий, Всё реже да, всё ближе нет. «И кто-то странный по дороге», И рядом тень, и рядом свет. – Постой, дай вспомнить. – Чаши емкой Нерасторжима синева. И вздрогнет струнно в сердце чьем-то Натянутая тетива. Цветные осыпи каменья, Цветные буквы — те ли, те? Того ли слова бьются звенья В неизъяснимой немоте? И сердца ропот – кто ты, страшен? И струнный ливень – (помню, где?) – – Сойди с креста. Не крест, но чаша. Не меч, но мир. Не там, но здесь. – Кто в отреченья строгой йоге Твердит о мертвенности жертв, «О жертвенном, о мертвом Боге»? – О мертвом, слышишь? – Слышу. Мертв. – – А наше: Господи, подай нам? – – Прими от нас – прольется вздох. – – А та, а солнечная тайна? – – Ночная тайна, мертвый Бог. – – А терн венца, распятья гвозди, А погребенья пелена? – – То роз шипы, то кисти гроздий, То светлорунная волна. – И песнью песней, взрывом тверди Созвездий хлынул встречный хор. Грознее страсти, ближе смерти Встал исступления восторг. И вот – ни ужаса, ни боли, Но всё поет и всё летит. «И кто-то странный» знаки Воли На сердце вынутом чертит. Престолы святы, Власти строги, Полна соблазна благодать. Но только б, только на пороге Не вспоминать, не тосковать – «О жертвенном, о мертвом Боге».

Когда-то прежде

Навстречу солнцу: земля, земля свята. Навстречу сердцу: легко благое иго. И смерти: участь опавшего листа. И жизни: вечность промчавшегося мига. Навстречу «мимо» он осветился: пусть. Дыханью «пусто» он улыбнулся: нива. И отдал счастью – большого строя грусть, И скорби – стих свой высокого прилива. Он темных, пленных безмерно пожалел, И ужаснулся грядущей нашей муке, И цепь неволи он на свои надел – Чтоб наши тронуть закованные руки. Здесь, на земле он, на черной с нами он, Печалью нашей, безумьем нашим болен, И с нами бредит, и с нами усыплен, И снами скован, и снами приневолен. И пленным – нежный твердить не устает, Что нет чертога украшенней темницы, И темным – светлый поет, и льет, и льет Дождем стеклянным созвучия Денницы. И холод ночи нам – утренняя дрожь, Тюрьмы решетки нам – неба перламутры. И всё равно нам, где истина, где ложь – Когда глядит Прекрасный, поет Премудрый. И всё равно нам – узнать или забыть, Что – крест распятья, и что – печать соблазна. Нас

больше нет. И нам не жаль не быть – Нам пел Премудрый, на нас глядел Прекрасный. 24.I – 3.II.1918

МЕЧТАНИЕ О ВЯЧЕСЛАВЕ СОЗВЕЗДНОМ

Миф о нем

Да, это правда, я к вам прихожу – выпытывать, пытать. Гляжу, как ночь на день: взглянуть и – утонуть, на вас, как на алмаз – неробкий тать: быть схвачену, но – взять. Так я должна, должна вас разломать и посмотреть: что вза- ­перти? и бережно поставить, и уйти. И втишь, и вглубь – к себе – я ухожу, Судьбе покорней и угодней. Но, уходя, я всё спрошу, и всё скажу – сегодня. Скажите, как вы пишете стихи – те греческие фрески? «На грифах, светлоризый Князь муз», в мистериях и плеске, в мифах и блеске ожил? А я пишу – как древняя Рахиль – «о детях плачет и уте- ­шиться не может». Зачем вы это сделали со мной? Державному поэту моей обиды брошу белый зной. Я вас зову к ответу: зачем вы это сделали со мной? Я тихая и легкая была, я на волнах качаяся спала, я сонная плыла – к могиле. Зачем вы разбудили меня? назвали имя тайное мое? напомнили мне инобытие? И я не та, не прежняя – простая и нежная — отпала от лас- ­ковой себя я, и встала — вся иная, напевная и гневная, вся – горе, и вся – тоска земная с небом в споре. Вот я перед вами заклятый круг означу: рифмами я плачу, я исхожу стихами, созвучьями клянусь и заклинаю. Я таю – истаяла дотла я. И звукам нет, и мукам нет числа. А в сущности, всё в жизни просто и одинаково, «бывало всякое» (Уриэль Акоста). Не лабиринт, не свод эфирный – ваш кабинет, уветливый и мирный; и не престол – а стол; не кубок яда, не Грааль печали – а чашка чаю; не зари лампада, да и не рампа – а только лампа; вместо жезла – невинный карандаш; и сабо- таж протеста – сиеста; покоящее чресла кресло удобное – не лобное, не царское то место и не оракула треножник. Не искуситель, а «взыскательный художник» старейший и мудрейший, поучает кроткими словами и ободряет млад- шего годами и разумом китайца. А китаец – кланяется, по временам от святости кусается, чурбанится – от благодати. Всё к месту, к слову или кстати. Вы скажете – я не пойму иль не услышу, но всё приму и спрячу в сердца нишу. Скажу я и – простите, но не поймете вы – благословите и отойдете в свой подземный зал, пребыть у стен невидимо­- го града. Но там, где скажете вы: «Я возжелал» – я пискну из угла: – «а мне не надо». А выше – там, среди иных пустынь Свершается небесный поединок Двух духов, двух судеб и двух святынь – Там с Князем Мира бьется Вечный Инок. Мы в них себя, забыв, не узнаем, От вечности оторванные хлопья. Но если здесь мы плачем и поем, То – наверху за нас скрестились копья.

Легенда о нем

Еще спрошу я укрытого слоновой кости башней: скажите, как вы любите? – «всё радостнее, всё бесстрашней»? «всё божески мил уя»? всё «благостны и правы, Любовь, твои уставы»? А если – всё видней и чаще – «алтарь любви палящей, и жрец, и бог», и тот, и та, и в Третьем оба – «скорбящая чета над мрамором божественного гроба»? Еще припоминаю: «воскреснуть вместе, вместе умирая». Что знаешь ты, «алтарь, и жрец, и бог», о том, кто «умер – бедный раб – у ног»? А если – всё, всё, всё, чем жил и умирал, дрожал, горел и холодел – всё, что имел и не имел – всё это, всё сдавить в единый сноп, в повинный вопль слить и, на откосе дней, бросить Ей – всё? – И вдруг – ни то, ни се, а так – пустяк. Да что же? а ничто. Да где же? а нигде. Везде – не то. И некого любить. А жить? Вот это – умереть без воскресенья. Наверх – ступени, и – ничего под ставшею ногой. А там, внизу? да тоже ничего – светло, мертво. А вот еще: быть сломанным и темным, завядшим, быть падшим и презренным, не жалким даже – где нам! – а про- тивным. И – быть любимым, наивно чтимым в низости – мечтой, в уродстве – красотой. Негодный остов того, что было мной когда-то – любимый просто, свято, неизбежно, и весело, и весело, и нежно. И ту любовь принять, и ту любовь простить, вот это есть – Любить. Любовь – проста, ясна. Она – видна едва. Она жива, слышна, Когда душа мертва. Да, только тот, кто мертв, Кого с живыми нет — Тот знает, в тьму простерт, Воскресный тихий свет. Любовь – проста, легка, Как сон, и вздох, и смех. Она тому близка, Кто плакал больше всех. Любовь – как тень она: Вся тут, но не лови – Она тому дана, Кто знал, что нет любви.

Ложь о нем

Скажите, мудрейший из певцов, напевнейший из мудре- цов, не утаите: что это – знанье? с медом жальце? брильянт на пальце? фолиант на полке? мудреный толк на толке? Ах, мне страшны громады книг – вериг: на томе – том, на доме – дом, и будто волк на волке. Но, быть может, вас ваше знание тревожит и, умножаясь, скорби множит? быть может, век ученый вами прожит лишь для того, что- бы сказать: не может ум обнять премудрости, доступной – той маленькой, лет десяти невступно? быть может, вы всё осторожней, строже подходите к закрытой двери ложи, где пребывает вечное «Не-знает», и встречное царит «Него- ворит»? почтительнейше я спрошу: быть может, от вопро- са вас не съежит, не покоробит – опыт вами д обыт доста- точный для тысячи коробок, таких, как я, пустых и нена- сытных: что это – знанье? цвет защитный? приспособленье самосохраненья? быть может, знание стреножит случай, но радость жизни не створожит, и знать – не только стать могучей, но – красивей, счастливее? быть может, мудрому такой устав дан, что он обман на ложь умножит – и вый- дет правда? ошибок ряд с иллюзий рядом сложит – и вый- дет знанье? смиреннейшими я спрошу словами: быть мо- ­жет, вами обмана сев в колосьях знанья пожат? нет, этого, конечно, быть не может: для вас – в себе самом одно и то же – А р авно Б – довлеет знанье самому себе, и знанье знаньем знания не гложет… быть может… Я отступаю. Я ничего не знаю и не ищу. Я допущу, чтоб мудрославец меня наукоборцем кликал, но я пытаюсь от- стоять артикул своего устава: право свое – не знать Кор оток жизни миг, А знанья долог век. Чем дальше мы от книг – Тем ближе к току рек. Начала всех начал Слагая и дробя, Ты всё, ты всё узнал, Но ты забыл себя. Пойдем на талый луг, Пойдем, усталый, в лес. Не много там наук, Но много там чудес. Пойдем, рука с рукой, К пушистым веткам верб. Смотри, смотри – какой На небе узкий серп. Прислушайся к вербе, К весне, к весне самой — Она поет тебе: Ты мой, ты мой, ты мой. И небо, и земля – Раскрытых устья чаш. Вверху, внизу поля Поют: ты наш, ты наш. И кто-то нам с высот, И снизу нам сказал, Что счастлив – только тот, Кто счастия не знал.