Туманы Авелина. Колыбель Ньютона

Валерина Ирина

Хинтонберг был одним из самых противоречивых мест в Оресте. Всего сто лет назад — обычный промышленный район, после войны он заселялся, в основном, студентами. Квартиры здесь были дёшевы, ибо окна жилых домов чаще всего выходили на какую-нибудь заброшенную фабрику или помойку. Постепенно студентов сменили люди свободных профессий: художники, актёры, музыканты. В первые послевоенные годы в столицу стали возвращаться отслужившие призывники и контрактники, охочие до любви и развлечений, и Хинтонберг вечерами «освящали» своим присутствием сотни проституток. Под строгим надзором сутенеров они, как охотничьи борзые, выслеживали

очередного «джона», изголодавшегося по женскому телу. Но этому местная полиция быстро положила конец — Ореста была правительственным городом, следовательно, даже самые злачные её места должны были выглядеть благопристойно.

Однако район продолжал сохранять свой неформальный дух. Со временем здесь стали обычным делом спонтанно возникающие прямо на улицах концерты; здание самой большой фабрики купила и переоборудовала под свои нужды местная кинокомпания; стены домов то и дело вспыхивали очередным граффити, а в патио местных ресторанов можно было увидеть ярко одетых молодых людей с длинными волосами.

И если бы кто-то спросил Грега Киссинджера, почему для офиса выбрано именно это место, он наплёл бы, что любит после работы пройтись по базару либо зайти в какую-нибудь галерею. Или же выпить стопку в баре, где он окажется единственным, кто одет в строгий деловой костюм и чисто выбрит. (В этих барах он также частенько бывал единственным, кому за шестьдесят). И это было почти правдой.

Дело в том, что он любил молодость города. Хинтонберг, с его маленькими, аккуратными, всегда пустующими церквями, шумными ресторанами и барами, которые долгими летними вечерами заполнялись веселящимися парнями и девчонками, одетыми в мешковатые штаны, майки, дурацкие шапочки, подходил ему, как ничто лучше. Дань своему возрасту и положению Киссинджер уже отдал, купив двухэтажный особняк, — прямо возле церкви, которую давно уже никто не посещал. Дом его, облицованный кирпичом, с тяжёлыми чёрными перилами на крыльце, располагался в маленьком тенистом садике, где у фонтана склонялись пышнотелые мраморные нимфы. Грег полагал, что сделал более чем достаточно, чтобы выглядеть респектабельно. Собственно, так он выглядел всю свою жизнь, но под старость стал испытывать сильнейшую тягу к беспечной юности — своей молодости у него не было, и теперь он наслаждался чужой.

Сейчас он отшутился в тон собеседнику:

— А ты чего спрашиваешь? Да и чего тебе бояться? Ты-то стареешь, приятель: смотри, морщины появились. И седые волосы в наличии. Вампирить на тебе — безнадёжное дело!

— Я тоже рад тебя видеть, Грег, — посетитель расхохотался.

Грег улыбнулся в ответ.

— Спасибо, что отозвался на просьбу. Пойдём в кабинет, о многом надо поговорить.

Вэнди расставила кофейные приборы на столике из орехового дерева и поинтересовалась, что предпочитает мистер Стюарт — молоко или сливки. Мистер Стюарт предпочитал чёрный кофе. И нет, никаких бисквитов. И он уже позавтракал, так что только чёрный кофе — это всё, что ему нужно.

Киссинджер, казалось, не замечал лёгкой навязчивости своей секретарши. Не то, чтобы его гость обладал особенно привлекательной наружностью (хотя в юности был очень смазлив), но Грег признавал за ним то самое мужское обаяние, харизму, которая тридцать лет назад привела к власти его отца и дядю. Потому Грег закрыл глаза на лёгкий, едва уловимый флирт Вэнди с посетителем. Ради бога, она

не первая и не последняя. Пусть потом рассказывает своим подружкам, каково это было — положить руку на плечо самого Валерана Стюарта и спросить несколько раз, уверен ли он, что предпочитает кофе без сливок. И про то, как мистер Стюарт без тени раздражения, мягко, тихо, с неуловимо точной фразировкой истинного северянина отвечал ей, что, да, он абсолютно уверен, только чёрный кофе.

Всех этих девочек, охваченных стюартоманией, Грег уже видел лет тридцать назад. Они, конечно, давно постарели — одни замужем за пузатыми обывателями, другие разведены и с гордо поднятой головой шагают от одного любовника к другому; их груди обвисли, а губы покрылись паутинкой морщин, их дети выросли и покинули отчий дом — но где-то глубоко в душе они всё те же девчонки, попавшие под обаяние мужчины, который вроде бы только стремился сохранить Федерацию сильным государством, а на самом деле положил начало самой кровопролитной войне в регионе.

— Да-а, — протянул Грег Киссинджер, облокотившись на ручку кресла. Потом подался вперёд, как старый кот-мышелов перед прыжком, в то время как его собеседник откинулся назад, по-барски заложив ногу за ногу, и рассматривал старика со смесью любопытства и нежности. — И всё-таки, ты стал совсем похож на отца. Только взгляд как у Елены. Она всегда жалела стариков.

— Помилуй, Грег, ты последний человек на этом свете, кто заслуживает того, чтобы его жалели, — рассмеялся Стюарт.

— Стариков жалеют, чтобы осознать себя в очередной раз молодыми и сильными и подумать: «Ну, у меня ещё есть время». В жалости к старикам есть что-то от самоутешения.

— Я тебя не жалею. У тебя была чертовски хорошая жизнь...

— Была? Ты хочешь сказать, что я скоро сдохну? — и поймав момент, когда на лице собеседника отразилось замешательство, расхохотался, подался вперёд и хлопнул его по плечу. — Э, приятель, я просто стебусь, как выражается местная молодёжь. Никогда бы не подумал, что на старости лет подцеплю их сленг и введу в свой лексикон пару новых словечек.

— Ты позвал меня, чтобы поделиться тем, как на досуге расширяешь свой словарный запас?

— Ага, небось, сидишь тут и думаешь, зачем старому дураку Киссинджеру понадобилось вытаскивать тебя из забвения, точно какую-нибудь долларовую статуэтку, полученную за удачный гол в шестом классе и лет сорок пролежавшую на чердаке под слоем пыли?

— Лестное сравнение, ничего не скажешь. — Стюарт фыркнул и потянулся за чашечкой кофе.

Грег внимательно следил за его лицом, пытаясь уловить следы досады или раздражения, но собеседник сохранял доброжелательную улыбку, и когда его взгляд столкнулся с глазами Киссинджера, в светлых глазах прыгали чёртики.

— Ты — талантливый парень, — Киссинджер начал с заранее подготовленного вступления, — какого чёрта занимаешься ерундой? Какие-то благотворительные общества, незначительные должности...

— Дедушка, упокой господи его душу, позаботился, чтобы я до конца дней своих мог заниматься тем, чем хотел бы заниматься всю жизнь: пить, есть, спать, трахаться и периодически отдавать долг обществу — перефразируя тебя же, чтобы чувствовать себя полезным. Потому что долг обществу, как и супружеский долг после двадцати лет брака, это нечто, что хотелось бы забыть, как страшный сон, но совесть не позволяет.