Ты так любишь эти фильмы
Шрифт:
И шёл он, доложу, просто обуреваемый чувствами. Как есть не в себе. Уж такой остался след: не то что запах, а конкретно амбре.
Преимущество чёрной лестницы перед парадной жизнью вовсе не в том, что здесь меньше лгут. Заливают полные баки, как везде. С таким же невинным видом, как везде. С такой же чистой совестью.
Small differencesвозникают — продолжаю аллюзию — на этапе майонеза. На парадной лестнице врут самодовольно, на чёрной — с надрывом. И зачастую —
Катя Шаховская подавала на этом поприще все надежды, но я-то был гад со стажем и быстро взял верх.
Она была неплохая девчонка. Хорошая, наверное, девчонка. Но чувствовалась в ней какая-то гнильца — хотя бы потому, что человека без гнильцы изнанка жизни не заворожит никогда. С другой стороны, просто гнильца, не превалирующее дерьмо. Шаховская безотчетно тянулась к плохому, не будучи при этом по-настоящему плохой. Я, например, был уверен, что дальше неё наши разговоры не пойдут, и вываливал всё, что приходило на язык. Но ей вообще не следовало меня слушать.
— Всё, включая меня, кажется мне ненастоящим, — вещал я. — Картонный мир, люди из бумажки. Слова и поступки, лишённые какого бы то ни было смысла, за исключением, естественно, «здравого». Но для настоящей мотивации здравого смысла недостаточно. Богочуждые, богооставленные жизни, вот что мы имеем.
— А попроще?
— Обойдёшься без попроще. Ты спросишь, зачем мотивация вообще. Затем. С мотивацией и невозможное становится просто трудным, а без мотивации и просто трудное — невозможным. Ты поспеваешь за моей мыслью?
Она явно не поспевала. Тем лучше. Проповедуйте скалам, или как там.
— Я-то стараюсь понять, — говорит Шаховская. — А вам бы стоило постараться быть понятным.
— Ну-ну, поучи.
— А вы употребляете?
— А ты хочешь предложить?
— Нет. Просто у вас сейчас вид, как у обкуренного. Ну или что-нибудь другое. Сами понимаете.
Ах ты, маленькая дрянь.
— Кстати, вы не продиктуете, я запишу? Вот это слово? Бого… бого…
— Богочуждые. И богооставленные. Может, тебе купить диктофон? Будешь записывать и каждый вечер слушать, ума набираться.
— И так не дура.
— Не дуры никогда не сообщают о том, что они не дуры.
— А! — с презрением говорит девочка. — Вы ещё и этот, сексот.
— Ты, надеюсь, хотела сказать «сексист». Не сексист, а тендерный шовинист.
— Какая разница?
«Один ебёт, другой дразнится». Должен отметить, что, в отличие от большинства соучениц, Шаховская никогда не материлась. Упрямое желание идти наперекор обществу и духу времени —
— Такая, что сексист таится и отрицает, что он сексист, а тендерный шовинист — сексист изобличённый, и ему уже всё равно.
— Об этом фильмы какие-то есть…
— Я тебе запрещаю их смотреть.
Мы сидим на ступеньках: я повыше, она пониже; согнутые коленки, грубые свитера, ненужные сигареты — и на всём тускло лежит трагический сиротский свет, не помню, из какого фильма.
— Мы и на занятиях ничего нового не смотрим. Как же фестивали? Я читала, нашим фильмам всё время дают на фестивалях премии. Почему -
— Да потому, Катя, что я забочусь, как умею, о ваших неокрепших душах. Придумала, наше фестивальное кино смотреть. Я даже Тарковского терпеть не могу. А этих его последователей нужно топить в холодной воде.
— Почему в холодной?
— Из чистого садизма.
— А. А кто такой Тарковский?
Благослови тебя Бог, молодое поколение.
Мы разошлись, метнулись, полные решимости, навстречу каждый своей жизни, но лично я убежал недалеко. Потому что этажом ниже поперёк лестницы, поперёк моего мирного пути, без движения лежала тётя Аня.
Я разнюнился на Витиных похоронах, зато над этим мёртвым телом проявил завидное бессердечие. Такая маленькая, такая хрупкая оказалась старушка, и никто уже не узнает, сколько зла было в её смирении. Тупо наклонился: наверное, сломана шея. Тупо набрал номер директора.
Когда он примчался, я сидел на ступеньке и курил. Может быть, тётя Аня заслуживала караула попочётней; всё возможно. Директор молча опустился на корточки, посмотрел, посопел.
— Идите в учительскую, Денис. Вы в порядке?
Да, я был в полном порядке.
В учительской всё уже знали; бессмысленно спрашивать, откуда. Старые пердуны и кретины хлестали колу из бутылочек, от тёток разило корвалолом. Мымры бродили с видом сомнамбулическим, зловещим и почти торжествующим. Елена Юрьевна в углу силилась успокоиться, вся в поту от этих усилий. «Нас всех теперь посадят!» — неслось причитание из другого угла.
— Вы в какой стране живёте, милая? — сказал я сурово. — Посадить могут кого угодно. Это ещё не повод для истерики.
Собрание вытаращилось на меня и приутихло. Мозги их получили новую пищу; слышен был скрежет перестраивающегося механизма.
— Примите соболезнования, — прошептала Елена Юрьевна. — Это ужасно.
Я кивнул, а они смотрели на меня, полагая, возможно, что я борюсь со слезами. Моё мужество — когда слёзы так и не пролились — их неприятно задело.
— Где Константин Константинович? — промямлил кто-то.
— Отдаёт распоряжения. Сейчас придёт.
Мысль об отдающем распоряжения директоре их утешила. Распоряжаться здесь, кроме директора и тёти Ани, не умел и даже не хотел никто — боюсь, по этому признаку их и подбирали.