Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
Шрифт:
Вот это стихотворение, каким оно записано ее рукой в черновой тетради, «лаборатории стихов», как она ее называет, а затем переписано без изменений в «брюсовскую», подаренную ей Валерием Брюсовым, тетрадь:
8
Восемь слов в сердце горят, Но сказать их не осмелюсь. Есть черта — о ней молчат И нельзя переступить через. А все-таки? Ведь никто не поймет, Что слова эти налиты— Догадываетесь? — спрашивает Гиппиус, показывая на следующий день это стихотворение одному, пришедшему ее поздравить приятелю.
Это — проверка. Она боится, что горящие в ее сердце слова горят так ярко и обжигают так больно, что догадаться о них может каждый. Отрицательный ответ ее успокаивает, и больше она к этому не возвращается.
Проходит двадцать семь лет. Она умирает и тайну этих слов уносит с собой в могилу.
Можем ли мы их восстановить, можем ли догадаться, какие из всех человеческих слов те восемь, что она не хотела при жизни произнести вслух и на какой случай она их хранила?
И да и нет, ибо точно мы этих слов не узнаем никогда. Как бы ни были наши догадки близки к истине — тайна останется тайной. Но если слова в их единственном сочетании для нас потеряны безвозвратно, то, может быть, не потерян их смысл. Зная, чем жила и чем интересовалась в то страшное время Гиппиус, мы при некотором воображении могли бы не записанные слова восстановить приблизительно.
Во всяком случае, одно из них почти наверно — «любовь». Банальности рифмы «кровью — любовью» Гиппиус в таком стихотворении, как «8», не побоялась бы. Ее стихи, где она обнажает душу, всегда просты и в своей простоте незаметны, — стыдливы той «возвышенной стыдливостью страданья» [643] , о какой говорит Тютчев. Кто, например, помнит следующие две строчки ее стихотворения «8 ноября»:
Вечные смены, вечные смежности, Лето и осень — день и ночь.643
…«возвышенной стыдливостью страданья»… — У Тютчева в стих «Осенний вечер» (1830): «Божественной стыдливостью румянца!»
Между тем в этих нищих, забвенных словах, на которые, как на заплаканные детские лица, никто не обращает внимания, — вся трагедия ее души. Напротив, за многими ее с блеском написанными стихами, вроде «Час победы», технически, может быть, одном из ее самых совершенных стихотворений, нет никакой реальности, если не считать реальностью факт воли.
В явь превращу я волей моею Все, что мерцает в тающем сне.Но это ей удается не всегда и не вполне.
Зинаида Гиппиус всю жизнь думала об одном — о Боге, любви и свободе. Но в зиму <19>18 г. под большевиками, в порабощенном Петербурге, вопрос о свободе становится для нее самым важным. Она, конечно, понимала, что дело не в одной только свободе, а в гармоническом соединении всех трех начал между собой. Однако, как она их ни соединяла, одно из них неизменно противоречило двум другим. Это было похоже на детскую головоломку
Когда оно пришло — молния, о которой она говорит в стихотворении «Дни», «Но знаю молнии: все изменяется…», и была молния сознанья — она поняла, что свобода — это имя новое любви. И мгновенно все изменилось, встало на свое место. И тогда ей открылся смысл 17-го стиха второй главы Откровения: «Побеждающему дам… белый камень [644] и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает». Она этот камень получила. Через три дня было написано «8».
644
«Побеждающему дам… белый камень…» — Из Откровения св. Иоанна Богослова, гл. 2, ст. 17.
Вот это восьмистишье с двумя последними строчками, как они сами сложились:
Восемь слов в сердце горят, Но сказать их не осмелюсь. Есть черта — о ней молчат, И нельзя переступить через. А все-таки? Ведь никто не поймет, Что слова эти налиты кровью. Но свободою Бог зовет, Что мы называем любовью.Допустим, что так это на самом деле и было, что все восемь слов угаданы верно, но тогда нельзя не спросить: какое отношение имеют эти слова к ее, с Россией общему, греху, о котором, кстати, тоже неизвестно ничего и зачем она их таила так тщательно даже от себя самой?
Я повторять их не люблю; я берегу Их от себя, нарочно забывая.Чтобы на это ответить, надо прежде всего знать, в чем ее грех.
О своем грехе она никогда не говорит прямо. Все, что известно, — это что она, в редкие минуты, его сознает, что каяться не хочет и не будет и что ее грех — «грех великий».
И клонит долу грех великий,
И тяжесть мне не по плечам.
Это все. Впрочем, в одном стихотворении она говорит несколько определеннее: «Тяжелее всех грехов — Богоубьение» [645] . Но, как я уже не раз отмечал, это не определяет ничего. Всякий грех в большей или в меньшей степени — Богоубийство. Все дело в том, кто и как убивает.
Что же до ее стихов о грехе вообще, явно выросших из личного опыта — как же иначе! — то они слишком отвлеченны, чтобы по ним можно было что-либо узнать о том «великом грехе», что над ней тяготеет.
645
Тяжелее всех грехов — Богоубьение. — Из стих. «Что есть грех?» (1902).