Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи
Шрифт:
Бывают пустыни, где копать приходится слишком глубоко…
21 час с небольшим, у меня в голове
Добро и зло – понятия относительные. Первое, что я усвоил в своей профессии, это что мы не знаем, почему люди такие, как есть. Думаешь, что разбираешься в них, распределяешь их по категориям: мерзавцев – в одну сторону, хороших – в другую. Шеф Мегафон против Фабьенн. А на самом деле все сложнее, потому что в дело вмешивается жизнь. Мы никогда не будем продуктом случайности. Никто нарочно
На пятом этаже, в отделении неврологии, заместителем заведующего отделением работает месье Ахура. Мы впервые встретились три года назад. Ни намека на улыбку. Не человек, а айсберг! Пришлось прибегнуть к ОПП (оружию против придурков): я ему улыбнулся.
Меня отправили стажироваться в другое место, потом спустя несколько месяцев я вернулся в эту больницу практиковаться в паллиативной медицине. В коридоре я столкнулся с месье Ахурой. Он не изменился: я бы скорее научился танцевать танго на Эмпайр-стейт-билдинг, чем заставил его улыбнуться. Я достал мое ОПП.
Однажды ночью, около трех часов, по “скорой” мне привезли месье Ахуру. Жар и рвота. Медицинская карта толщиной с энциклопедию. Операции, осложнения, серьезные лекарства и т. п.
Я отнесся к нему очень внимательно.
Эту истину, которая подтверждается день за днем, я тоже открыл в больнице: люди редко бывают откровенно злыми, гораздо чаще – глубоко несчастными.
Теперь, когда я встречаюсь с ним в коридоре, он мне улыбается. Я ему тоже. И никто из нас себя не принуждает. Он знает, что я знаю.
Я спрятал ОПП в шкаф, а вместо него достал оружие против несчастья. Впрочем, боеприпасы к нему те же…
22 часа,
бокс 4
Уточнение: наверное, все же существуют плохие люди. Или неисправимые.
Женщины, которых бьют, похожи на море. Они приходят и уходят, как прилив и отлив, потом снова возвращаются, но большинство из них не в состоянии разорвать узы, связывающие жертву с изувером.
Почему?
Из-за любви: да, можно любить чудовище, притаившееся под личиной обычного человека. Часто из страха. Ради соблюдения приличий: “У нас дети, и пока что они живут с нами”. Все еще на что-то надеясь: “Он изменится, станет таким, каким я его когда-то полюбила”. Из сочувствия: “Он несчастный человек”. Из-за заниженной самооценки: “Я же полный ноль!”
Женщины, которых бьют, похожи на волны: у нас они разбиваются, затем катятся назад, гонимые условностями и чувством долга. Иногда больше не возвращаются:
• если сумели наконец взорвать плотину и вырваться на волю. Это хорошо;
• если разбились о скалы и превратились в морскую пену, как сказочная Русалочка.
У меня была пациентка – темноволосая, худенькая, невысокая. Казалось, другие ее заботят куда больше, чем она сама… Волна, которую я назвал Викторией.
Три
1. Месяц назад. Она попала в руки моих коллег, Фроттис и Анабель. Их женская жизнь, как и профессиональная, только началась.
К ним на прием пришли Виктория и ее сожитель, двадцать один год и двадцать три года соответственно. Она поступила с травмой лица, он – с травмой руки.
Фроттис занималась юной дамой. Правый глаз у пациентки заплыл, речь была бессвязной. Упала с лестницы, ударилась об угол шкафа… В общем, путалась в показаниях.
Анабель осмотрела юного господина. Перелом правой кисти, пострадали две пястные кости, зато говорил четко: “Я стукнул по двери. – И, ухмыльнувшись, добавил: – Сильно стукнул. Несколько раз”.
Виктория отказалась подавать иск. “Я его разозлила, сама виновата, он больше не будет”.
Он твердил одно и то же с косой ухмылкой: “Я вышиб дверь”.
2. Две недели назад. Новое избиение, и снова она попала в больницу. Перелом запястья, все тело в синяках. На приеме она плакала и объясняла, что виновата во всем сама и он это сделал ради ее же блага, потому что нельзя быть такой дурой.
Я попытался с ней поговорить, но напрасно: попробуйте успокоить женщину, вздрагивающую при малейшем вашем движении…
В тот день, окрестив ее Викторией, я надеялся, что начертал у нее на лбу счастливый знак. Такая первобытная магия: “Нарекаю тебя Викторией, и с этой минуты у тебя появится достаточно сил, чтобы уйти от мерзавца, который норовит расколоть твою голову, как скорлупу ореха”.
3. Сегодня ночью. Пациентка лежала на носилках в коридоре. Ее лицо до того раздулось, что его под опухолью было не различить. Это лицо напоминало подгнившую картофелину: белое, зеленое, синее. И все мыслимые оттенки красного.
Я прошел мимо, подумав: “Как же тебя изуродовали, Золушка”. Помолился богу женщин, которых бьют, и подумал о Виктории: как она там?
Молодая женщина с лицом, напоминающим разноцветную картофелину, знаком подозвала меня.
– Как вы поживали последние две недели? – спросила она.
Я отпрянул в изумлении и взглянул на ее карту: ОНА вернулась.
Узнать ее было невозможно. Бог женщин, которых бьют, отчалил на крейсерской скорости. На ее лбу я прочитал… Нет, не “Виктория” – “Ватерлоо”…
У меня вырвались два глупейших слова, как будто я хотел извиниться за все мужское население:
– О нет!
Две недели назад она вышла из больницы, пообещав мне, глядя прямо в глаза, подать исковое заявление. Она дала слово. Мне уже не взять с нее никаких обещаний, глядя прямо в глаза: их не видно, они заплыли от побоев.
И снова она оказалась виновата. Снова повела себя как дура, но он больше не будет, он не станет ее бить, он поклялся.
Женщина-картофелина глупо лгала мне, твердо уверенная в том, что делает это виртуозно.