Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи

Болье Батист

2. Я

Позвонила медсестра с четвертого этажа:

– Тут мадам Цирцея, девяносто восемь лет, она что-то неважно выглядит.

Нате вам, какое удачное описание! Главное, по существу. Впрочем, я удивился бы, если бы услышал: “Мадам Цирцея очнулась. Хочу тебе сообщить новость: она хорошо себя чувствует, снова стала ходить, помолодела лет на тридцать и начала играть в теннис с внуком”.

И вот я, Супермен-полуночник, побрел по коридорам больницы.

У студентов-медиков

есть существенный недостаток в анатомии: нам бы следовало походить на пингвинов и иметь гладкий выпуклый живот, как у этих птиц, чтобы мы могли на нем скользить, энергично помахивая короткими черно-белыми крыльями. Насколько быстрее можно было бы перемещаться! Страдающие бессонницей пациенты, глотая послабляющее смородиновое желе, могли бы наблюдать за тем, как среди глубокой ночи юные врачи мчатся по коридорам как фигуристы.

Давайте создадим новую таксономическую группу: Aptenodytes forsteri studentus medicus, пингвин императорский студентус-медикус. С головой льва и в клетчатой рубашке.

В голове у меня стоял туман, когда я прибыл на четвертый этаж, прикидывая варианты недугов с симптомом “неважно выглядит” и способы лечения заболеваний-при-которых-человек-неважно-выглядит. Список получился длинный.

Я вошел в палату, и медсестра, явно страдающая мономанией, снова проговорила:

– Она и правда неважно выглядит!

– А точнее?

– Она не шевелится.

Я осмотрел больную и повернулся к медсестре:

– Ну разумеется! Она ведь умерла!

В палате нас было трое. Мадам Цирцея, девяносто восемь лет, умершая оттого, что неважно выглядела. Медсестра в пять часов утра, которая тоже выглядела неважно. Интерн в пять часов утра, то есть я, повторявший “девяносто восемь лет, девяносто восемь лет, девяносто восемь лет”, чтобы успокоиться и по возможности вообще никак не выглядеть.

6 часов утра,

процедурная отделения скорой помощи

Лично я обожаю работать ночью. Словно участвуешь в военной кампании, а отделение – это военный лагерь.

К шести часам утра все успокоилось, Брижит придвинула поближе табурет и положила на него отяжелевшие ноги. Завернулась в одеяло и откинула голову. Я нашел пустые носилки и улегся вздремнуть. Иногда во время долгого перерыва я по-настоящему засыпал… Когда я проснулся, Брижит исчезла, накрыв меня еще теплым одеялом.

В ту ночь пациентов не было, я сидел в кресле, ноги налились тяжестью, и Морфей раскрыл мне свои объятия. В полусон внезапно ворвалось воспоминание. Это было год назад, в кабинете доброго доктора Дона Спрута Кихота. На прием пришел Илия, пятьдесят восемь лет, боли в желудке после приема пищи. Вероятнее всего гастрит. Доктор велел мне осмотреть пациента, а сам стал перебирать бумажки.

Илия, очень симпатичный человек, был преподавателем английского и досрочно вышел на пенсию. Ему нравился Джон Китс, я его не читал. Насчет Уильяма Блейка мы с ним сошлись во мнениях: это гений.

По поводу Мильтона я признался, что дочитал “Потерянный рай” только до десятой страницы и бросил. Илия посмотрел на меня снисходительно (в этот самый момент я чувствительно нажал на его эпигастральную область).

Он с гордостью рассказал мне о своем восемнадцатилетнем сыне Жошуа.

Чувствовалось, что жизнь не баловала этого человека, зато у него был сын.

– Жошуа пока не знает, какое высшее образование получать: коммерческое или медицинское, – пожаловался он.

Прием подходил к концу, и я, поддавшись соблазну использовать служебное положение в личных целях, стал нахваливать свое образование.

Пациент сердечно со мной попрощался, получив назначения.

Доктор Спрут, не отрываясь от бумаг, произнес:

– Он умер.

– Простите, что?

– Жошуа умер четыре года назад. После футбольного матча он пошел спать и не проснулся. Внезапная смерть. Ему было восемнадцать.

Порой, когда настроение хуже некуда, я вспоминаю Илию, человека, который, говоря о сыне, словно продлевает его жизнь. Мысли об Илии не утешают, но помогают примириться с человечеством.

Вдруг меня словно по голове дубиной ударили.

Брижит коснулась моей щеки, и я мигом проснулся.

– Я не хотела тебя беспокоить… – Она нехотя протянула мне телефонную трубку. – Это дежурный онколог с шестого этажа.

В животе что-то зашевелилось: “Уже?”

– Алло!

Я услышал хриплый голос. Умирающая пациентка потревожила спящего онколога, доктора Роншара, слепого врача, заведующего паллиативным отделением. Он человек непростой и работает только ночью…

– Пациентка, которую ты так любишь, из седьмой палаты…

– Да?

– Ее состояние ухудшилось. Все признаки септического шока. С учетом ее заболевания мы ничего не будем предпринимать. Я прописал полагающийся в таких случаях уход, чтобы ей было полегче. И всё.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Если только ты не пожелаешь продлить ее мучения.

Я прокричал в трубку:

– Вы не понимаете! Ее сын скоро приедет! Он должен быть с ней, когда ей… когда она…

– Ее сын?

– Тома. Он студент-медик, у него закончилась стажировка в Рейкьявике. Он там застрял из-за вулкана. Или в Нью-Йорке, я точно не знаю. Где-то по ту сторону Атлантики. В самолете… Он скоро приедет… Он…

Внезапно меня словно осенило: я догадался, что сейчас мне скажет доктор Роншар:

– Что ты говоришь? У нее не осталось родных, ее сын погиб десять лет назад. Он был по студенческому обмену в Исландии, это так. Поехал на каникулы в Европу, потом в Америку. Он был на борту UA 175, который протаранил башни-близнецы. Ну ладно, пока, я хочу спать, к тому же боюсь призраков.

Он положил трубку.

Сыну Жар-птицы двадцать четыре. Для нее ему уже десять лет по-прежнему двадцать четыре, как в тот день, когда самолет врезался в башню, превратив ее в вулкан.