Тюрьма
Шрифт:
Каким ужасом и… мерзостью кончилось недолгое счастье моего возвращения в камеру… Мне и подниматься не хотелось, хотя бы и день не начинался. На верно, так и должно быть: тюрьма — не дом родной.
Мы похлебали «могилу», напились чаю. Боря не вставал, видно заснул под утро. Менакер был мрачен, разговора не поддерживал. Зато Гриша ожил, подкладывал куски из своей передачи — смешной, трогательный… губошлеп. Вот кто несчастный человек!
Брякнула кормушка.
— Бедарев, с вещами!
Мы оторопело поглядели друг на друга. Почему-то казалось, такого никогда не случится.
Я тронул Борю за плечо.
— Тебя с вещами.
—
Он вылез из матрасовки, закурил. Посидел, подумал, долго плескался у умывальника…
Дверь открыли.
— Готов?
— Готов, готов,— сказал Боря, — пошли.
— С вещами, сказано, — вертухай стоял в дверях.
— Спутал, служивый,— сказал Боря,—с вещами не пойду.
— Как не пойдешь?
— А так. Молча.
Вертухай грохнул дверью.
— Может, в больничку, Боря,— сказал я,— на тебя поглядеть, сразу положат.
— Больничка! Он меня близко не подпустит. Забыл?.. Опять открылась дверь, вошел лейтенант, подкумок.
— В чем дело, Бедарев?
— Никуда я не уйду из хаты.
— В своем уме? Собирайся!
— Он болен,— сказал я,— не видите?
— А вы тут при чем?.. Смотри, Бедарев, хуже будет.
— Хуже не будет. Некуда, — сказал Боря.— Допекли.
— Попомнишь,— сказал лейтенант.— Пошли без вещей.
— То другое дело…
Боря положил в карман пачку сигарет, спички, посмотрел на меня, похлопал по карману, в который вчера положил мое письмо, махнул рукой и пошел к двери… Все молчали. .
— Как понять? — спросил я Менакера.
— Раскидают хату, сначала его, потом за нами. Боря свое отыграл, здесь не нужен, а из нас суп не сварят.
— А я радовался, домой вернулся…
— Распустил губы, — сказал Менакер,— забыл где находишься? Мало тебе позавчерашнего, с Артуром?
— Хорошо было вместе. Жалко.
— Я на него глядеть не могу. Накушался.
— Может, вернется— сказал Гриша,— не первый раз уводят, ему все сходило, всегда было как он хотел…
— Нет‚— сказал Менакер,—он им надоел. Сыграл в ящик.
— Но за вещами-то придет!.. Увидимся,— сказал я.
Я сел за письмо. что-то отчаянное было в последней Бориной просьбе, не мог я ему отказаты! Или он купил меня тем, что она «помнила мои письма наизусть»? Как страшно он меня просил!..
«Радость моя! — писал я. — Пишу тебе последний раз, нет у меня больше сил — понимаешь? Нет! Если мы не можем быть вместе, вдвоем — только вдвоем! — я не могу жить. И не хочу жить. С самого начала, в ту нашу первую ночь, когда я тебя увидел, когда я нашел тебя, а ты меня, когда я поверил тебе… Я не могу не думать о тебе, я живу только тобой, тем, что помню, а я помню все, каждую встречу, каждое слово, твои губы, твои руки… А потому делить тебя не могу. Понимаешь? Не могу, не хочу и не буду. И ждать больше не стану. Прости меня и не забывай обо мне… Тебе последнее дыханье и мысль последнюю мою…»
Я писал, не думая, слышал отчаянный Борин шепот и… Что это со мной было? Что говорило во мне, кем я был?.. Не иначе, тем самым… мужиком в Крестах.
Через час дверь распахнулась. Вертухай.
— Где тут вещи Бедарева? Соберите.
— А сам он где? — спросил я.
— Матрас в матрасовку. Подушку, одеяло. Все.
Он прикрыл дверь.
Ребята собрали Борин мешок. Завязали. Какое-то предчувствие сжало мне сердце. Я сунул в жестянку из-под табака написанное письмо. На отдельном
Дверь снова открылась.
— Кто-нибудь тащите мешок,— сказал вертухай.
Гриша с мешком и матрасом вышел за дверь…
— Чудно. Верно, Андрюха? — спросил я.
— С ним всю дорогу чудно, — сказал Менакер.
Гриша вернулся через полчаса.
— Чудно! — сказал он, будто слышал нас.— Спустили вниз, но не в сторону сборки, а на осужденку. Я поставил мешки возле камеры, вертухай засунул меня в шкаф. И двух минут не прошло, открыл, а мешков нет! Выходит, его на осужденку?..
4
Менакер оказался прав: еще через день всех нас вытащили из камеры. Конечно, глупо было думать, что забудут, такая скученность в тюрьме, а мы втроем, как баре, добавить нам кого-то значило бы оставить хозяевами положения, так камеры не строят, в том и кумовской замысел, чтоб ничего случайного, не им задуманного. Но не хотелось, ох, как не хотелось уходить из дома, из два шесть ноль! Да и куда уходить? В том и дело, что катил нам только общак, спец — награда, а нам за что, только наказание, но куда денешься, обещал корпусной. Потому, пока мы тащились с пятого этажа вниз, с вещами, матрасами, подушками, одеялами, со всем своим скарбом, а барахла в тюрьме с каждым месяцем становится больше, отдавай-не отдавай, а с новой передачей прибавляется, да и жалко отдавать, все сгодится, научился ценить всякую тряпицу, коробочку, грифелек, это таким надо быть битым-стреляным, чтоб понимать — все лишнее в тягость, на этапе задавит, на зоне все равно отберут, но не просто решиться, только получил, пахнет домом, будто видишь как складывали, разглаживали, подбирали, сколько в каждой такой ненужной тебе тряпке тепла, заботы… Да и как не нужно — все в дело, поди достань в тюрьме!..
Ползем вниз. Июнь кончается, жарища, нацепили что влезло, чтоб легче тащить — свитера, телогрейки, пот заливает глаза, и не глядел бы на милую сердцу спецовскую лестницу — большее ее не видать, как все глупо сложилось, что поделаешь, а о том что ждет и думать неохота, только общак, больше ничего не светит — толпа, духота, смрад, и так день за днем, другого теперь не жди.
Вот и сборка, отстойник. Грязь, темновато, вертухай закрыл дверь — и опять мы втроем.
Может, только я дергаюсь? Ребята спокойны: Менакер бросил в угол мешки, устроился на лавке, курит; Гриша увязывает рюкзак, упаковывает, как в дальнюю дорогу…
— Гляди, как повезло, Вадим! — улыбается Гриша,— как знал, торопился с мешком — во какой!..
В последнюю передачу ему подогнали рюкзак — все ремни срезаны, ни завязок, ни пуговиц, ничего не положено! Неделю возился, распорол, перекроил, сшил из старой матрасовки лямки, я глядел и завидовал — мне бы такой! Но сейчас-то откуда у него силы радоваться, ему хуже всех, что с ним дальше — без нашей камеры, без Бори — плох ли, хорош, знал Гриша, он всегда защитит. Что же его, все-таки, держит, думаю, сила или глупость, а может, болезнь?..