Тюрьма

Светов Феликс

— Слышь, что я надумал, — говорит рядом Гера, и он, значит, не спит, и он меня караулит, — у тебя срок подходит? А тебя не дергают, сечешь?

— Что — секу?

— Они тебя выпустят, слышь?

— С какого перепоя?

— Полгода у тебя, они дня не могут лишнего, было б продление, давно б знал, потянули, а тебя нет. Точно!

— Ладно тебе, они все могут.

— Как я раньше не подсказал, Пахом давал УПК, у него переписано в тетрадке — точно!.. Телефон запом­ни, позвони, как выйдешь, скажешь, тут я, а они меня тянут, чтоб я сдал Федотыча, им меня мало… Дверь открывается медленно, скрипит… Стоит на пороге, щурится от света, разбудил, рано приехал, пер­вой электричкой, пальцы придерживают халат у горла, нежный подбородок, теплые губы, а в глазах изумление, слезы — и все покатилось: дверь, лестница, деревья, забор, тупичок, третий поворот, второй, первый, рельсы, платформа, поезд, закинула голову, нежная шея, горятслезы в опущенных густых ресницах…

— Мусор вы-но-сить! Заспались, ворье!..

Сломал утро,

так и надо, упустил одно из двухсот, из тысячи, не вернуть, пожалею… Полгода, сказал он, верно, осталась неделя. Да знал я, помнил, а зачем ду­мать — продлят. Но… должны вызвать, оповестить, по­ложено… «Скоро… изменения», — сказал Петр Петрович.

Зря не скажет — чтоб проникся к нему, поверил, следит за каждым шагом, отрабатывает, за каждый мой шаг ему… За каждый шаг и за каждую мысль, думаю. Вот я и получил сейчас за то, что сорвался, хотя запретил себе, знаю — нельзя, но… дразнит, подбрасывает: похоть, страсть, любовь — что правда, что на самом деле, а что я хочу назвать… Называю! Обман или самообман? Даль­тонизм — органика или внушение, самовнушение, пу­тать черное с белым, зеленое с бирюзовым, а глаза у нее меняют цвет: зеленые — среди деревьев, в путанице ветвей и листьев; когда она глядит в небо — голубые, а в то серое утро плеснули серым… Значит, серое утро — не сон, явь? Правда. А за нее надо платить, расплачи­ваться, цена настоящая, не выдуманная, реальность и цена реальная, не берется с потолка, в зависимости от ситуации в ЦК или ЧК, конвертируемая валюта, и, как настоящие деньги, она или есть, или ее нет — по карма­ну мне такая правда? Правда есть всегда, думаю, не мне она принадлежит и не тебе, не я и не ты ее откры­ваем, мы можем ее принять или от нее отказаться, в том и наша свобода, она присуща нам с рождения, по­дарена Богом, ею не могут благодетельствовать в за­висимости от соображений высоких ли, низких, экономи­ческих или политических; на что жаловаться, если сам отдал, кто мог отнять у меня, у тебя, у нас свободу, правду, отнять, извратить, использовать, сами согласи­лись, сами отдали, разменяли, извратили — пеняй на себя. Как и ложь, думаю, только в нас самих: страшно, еще не пора, преждевременно, а потому промолчать, затаиться, затухнуть, сохранить в себе, зарыть в землю, а придет срок — вот она, сберег, возьмите, чуть припахла землей… Правда? Нет ее, улетела, погляди при свете дня; перепачкал, заляпал землей… Своей собственнойтложью заляпал — страхом, корыстью, расчетом. Разве это правда? Погибель. Он верно сказал — шесть ходок, большой университет, такой пройти, все будешь знать о себе и о мире, первый раз не постичь, о себе чуть-чуть, справился со страхом, немало, конечно, но… только на­чало премудрости. Верно сказал — здесь свобода: за решкой, за железной дверью с мерзкой геометрией, разве я был свободным под открытым небом, в путани­це переулков, на заросших травой дорожках, на скрипу­чей лестнице, глядя в залитые слезами глаза, что меня тащило — первая электричка, платформа, рельсы, пово­рот, еще поворот, еще, дорожка, лестница, дверь — вспухшие от сна губы, руки, пальцы… Свобода или рабство? Не мог отказаться, а знал — нельзя. Решка, железная дверь — разве они мешают остаться собой, не принять, не впустить в себя… Текучие, переменчивые глаза, вбирают и небо, и зелень, и серое утро… Утро? Значит, было утро?.. Вот и правда, думаю я, вот и…свобода. Вот и моя ложь — вот оно… возмездие. Она глядит на меня — не я на нее, она , к а м е р а —черными стенами, решкой, вбитыми, вмятыми в корявое железо двери болтами: шесть рядов по шесть болтов в каждом — тридцать шесть глаз. И два волчка. Глядят из коридора. И здесь глядят, вприщур. Не спрячешься, не скрыться… Что мне скрывать — себя? Себя ладно, себя не жалко, себя я и должен дотянуть, дожать, вы­скрести, чтоб ничего не осталось. Со мной все понятно, но есть… и м е н а , они всплывают в памяти, в созна­нии — затереть навсегда, выжечь — с первого дня знал, и думать запрещал! Ничего у меня нет, не было, никого не знаю, только я, я один со своим дерьмом, больше ничего, никого! Для них каждое и м я — дело. Книги, рукописи — сколько ушло дымом? Пахом сказал, семь­десят лет заливали землю кровью, унаваживали ложью, но ведь и… пеплом — про то он не думал, не знает, не надо ему! Никогда не вернуть книги, рукописи, стихи, мысли — ушли в землю. Может, ими и… прорастет — болью, отчаянием, страданием, мужеством, чистотой, высотой горения духа, правдой, Истиной… Что я вчера пришел сюда? Шесть месяцев катают, знаю!.. Р а с ­к р у т к а ! Борины рассказы, в первые недели, на этой вот шконке и рассказывалось: укол в вену, вливание — и тебя понесет, потом сам не вспомнишь, а не удержать, все выложишь… Пугал? Его дело, его проблемы, а я итогда не был один, помнил, з н а л : когда же пове­дут вас, не заботьтесь, как и что отвечать, как и что го­ворить, не оставлю тебя и не покину тебя — что сдела­ет тебе человек?.. Но если так — только т а к ! — то и это мое и с к у ш е н и е — для меня благо? Не зря попуще­но кружиться в собственной мерзости: чтоб не вспоми­нать, не думать, забить в себе, выжечь… Так лучше, так для меня важнее, спасительней, я такой же, как и они, мы вместе, вот моя судьба: и к злодеям причтен.

— Чего маешься, парень? Опять гонишь?

Петр Петрович. Сегодня с утра смирный, тихий. Очень внимательный.

— Чего ты вчера… в тетрадке — к суду готовишься?

—

Чтоб не забыть, затрется. У меня статья… умст­венная.

— Кабы у тебя другой не было.

— Какой другой?

— Несолидная твоя статья. Ты малый серьезный, вон как с тобой носятся, а статья для тебя… стыдная.

— Кому стыдно?

— До трех лет! Кабы так, тебя б давно оприходо­вали. а они, видишь, держут.

— Ну и что?

— Другую вмажут.

— Сто семнадцатую?

— Чего захотел. А шестьдесят четвертую не жела­ешь?

— Сам придумал? — спрашиваю.

Глядит на меня вприщур, ох, не простой мужик, би­тый, верченый… Что ж так дешево прокалывается — в ы к у п а е т с я !

— Знаешь такую статью? — спрашивает.

— Слыхал, мне не по чину.

— Скромный ты у нас. А я почитал между делом, очень подходящая. А неподходящая — натянут. Я в квартиры заглядывал из любопытства — разве я родине изменял? С моралью не все ладно. Своя, как говорится, кухня. Нашенская. А у тебя вон чего… «Оказание ино­странному государству помощи в проведении враждеб­ной деятельности против СССР»…

— Я тут с какого боку?

— Иностранные господа — ты с ними Вась-Вась, а каждый из них — кто?

Глядит на меня вприщур, ждет. Подожди, и мне не к спеху. Боря был поумней. Тоньше.

— Думаешь, не дадут три года, расстреляют?

— Расстрелять — не расстреляют, а конфискация в статье предусмотрена. Вот они на что тебя тянут.

— Жалко, мы с тобой кореша, — говорю, — заглянул бы ко мне в квартиру по ихней наколке, почистил, им бы меньше досталось.

— Есть чего?

— Эх, Петрович, я про сапоги, а ты про пироги…Как же мне могло залететь в голову, что они оста­вят меня в покое? Так и буду переходить из рук в руки, от одного поумней, к другому — попроще, а цель одна —дотянуть, размазать, не выпускать из виду, сорвусь, не сегодня, завтра, не выдержу, через месяц, через шесть — зачем им торопиться?! У каждого своя крыса, думаю, ее не может не быть. А собственная душевная каша — не к р ы с а ? Проколюсь, сам себя в ы к у п л ю ! Потому они не спешат, кончится срок — продлят, дождутся че­го хотят: затрепыхался — готов!

Простота, думаю, заглянул бы ко мне в квартиру, успокоился… Неужто они придумали? Поняли, рас­стрелом едва ли напугают, соображу, что липа, не то время, грубовато, кабы сперва размазали, всему бы по­верил, на все согласен… Да и как не согласиться — м и л л и о н ы не верили, когда им предлагали матушку 58-ую! Разум не воспринимал, логика не вмещала — за что? Липа, шантаж! Но ведь… убедили. Как не убедить­ся, когда правда — вне разума, помимо логики и здра­вого смысла. Тогда нельзя было не поверить, а сегод­ня — сначала размазать, 64-ая — не 58-ая, другой опыт. П о к а не вышло со мной, да и не очень старались, не­чем хвастаться; вяло, незаинтересованно, как на кол­хозном поле. Вот они и придумали: попробуем к о н ­ф и с к а ц и ю … Прокололись. И думать об этом не сто­ит. Нелепость. Пожалуй, с Герой следует поближе, думаю, чтоб пе­ребить себя, выскочить из закручивающего меня колеса.

Гера… И робость его, и беззащитность… Кто посмирней, тот и виноват. Волки всегда выигрывают. В их волчьей игре. Слабы# человек, простоватый, но ведь и трезвость в нем, а надо ж, как запугали мужика, а может, сам по­лез, куда кроликам не положено? Кого у нас больше — таких кроликов, или тех, кто хоть кого схарчит, только попади на зуб? Жалко, нет статистики, кроликов, пожа­луй, больше. Но разве Богу нужна статистика? Каждая душа стоит целого мира, кролик ли он, волчище…

— Ты не печалься, Гера.— говорю, — тут не конец, даже не середина, самое начало. Нам все на пользу — и тюрьма, и Валентин-Красавчик.

— Научили, верно. — А так бы присох в магазине, ни себя не знал, ни того, чем мир мазан.

— Думаешь, выйдем?

— А как же. Для того и учат.

— Я давно собирался уехать, — говорит Гера. — У ме­ня бабка в деревне. Бабка-не бабка, тетка. Под Переславль-Залесским. На земле жить — вот чего хотел. На себя заработаю, а другого не надо.

— Верно! Если чужого не надо, своего Он тебе всег­да даст.

— Кто… даст?

— Господь Бог. У Него всего много. И деревни, и огороды. И куры-животина. И бабку-тетку найдет. Чу­жого не захочешь, а чего для души надо — все даст.

— Так считаешь?

— Я в это верую. Знаю — так и будет. Попросишь — получишь. Что тебе на самом деле нужно. Для тебя, для души.

— Я, Вадим, видел, как ты… дернулся, когда я рас­сказывал про деньги… В крематории. Думаешь, не знаю, что человек не… говядина? Разве в той глине — душа?

— Тебя для того и выдернули оттуда, чтоб понял.

— Тяжелая наука, — говорит Гера.

— А как ты думал? Срок большой-малый — только срок, а у тебя впереди…

— Расскажи, Вадим! Мне надо знать, не оши­биться!..

Какие простые слова, думаю, а до поры — мимо! Но стоит размять человека, л ю б о г о человека, отнять у него лишнее, ненужное, только мешающее, путающее ноги-руки, сознание, душу, сердце — и он уже готов по­нять слова, от которых еще вчера отмахивался. Готов впустить в себя, им открыться… Что же они с нами сде­лали, чего нас лишили!.. Опять они, будто не мы сами…

— У меня к тебе дело, Вадим. Погляди свежим гла­зом, как вроде, ничего не знал. Да ты и на самом деле не знаешь? Первые месяцы я тут… Мертвый — понима­ешь? Мне было все равно. А сейчас думаю, даже если не докажу, если замотают, убьют — совесть будет чистая. Перед собой. Все, что мог, сделал. Ты понимаешь в чем они меня?..