#тыжедевочки
Шрифт:
Когда я позвонила Кристине вечером, она почти ничего не сказала. Долго молчала. Я подумала, как же сильно она болеет. А когда она пришла в школу на следующий день, то села почему-то за последнюю парту. При встрече сдержанно здоровалась и проходила мимо. Потом я видела, как они с Даней держались за руки, а когда увидели меня, громко засмеялись.
Если раньше я была обычной невидимой мышью в очках, то теперь очень даже видимой и некрасивой. Эта добавочная стоимость мне не очень нравилась. По дороге домой я думала, как себя ненавижу. Почему я не Кристина,
Тем временем дома меня ждала любящая мать.
– Что с лицом? Нечего мне тут рожи корчить. Опять чем-то недовольна?
– Со мной Кристина не разговаривает, – по глупости рассказала я.
– И правильно, ты ей не подходишь. Ты себя в зеркало видела?
«Толстая корова,» – говорили ее глаза. Она тяжело вздыхала, даже если заставала меня с яблоком в руке или просто в радиусе кухни. Когда я входила в комнату, они с белым воротничком демонстративно смотрели программы про худеющих или пластическую хирургию и с серьезными лицами обсуждали, как же мне «помочь».
В тот вечер мама больше не обращала на меня внимания, и слава богу. Я закрылась в своей комнате, легла на кровать и погасила свет. Я бы и рада поплакать, только как-то не получалось. Я стала думать, что со мной не так. Ночью мне снилась Кристина, она хохотала и тыкала в меня пальцем. И Даня там был, смеялся вместе с ней.
После этого я стала знаменитостью. Но за этот титул никто не хотел со мной соревноваться.
– Смотри, какие очки!
– Зато какая задница, как она только помещается на стул!
– Вот это сиськи, а ей точно 14?
Девчачьи, мальчишечьи, даже учительские пары глаз посматривали на меня исподлобья, сверху вниз и обратно. На меня, потом на телефон. Было чувство, что меня раздевают.
В золотой век нашей дружбы мы с Кристиной фотографировались в купальниках у меня дома, болтали про надвигающиеся каникулы. Она разубеждала меня, говорила, что я совсем не толстая, что вот такой фасон купальника мне пойдет – я надевала, она фотографировала, показывала мне. Мне даже не пришло в голову попросить ее удалить что-то. Там была я одна, была и с ней – чтобы был виден масштаб трагедии. И виден он был теперь всем.
Я быстро выросла, и мать часто приходила пораньше, чтобы неожиданно застать меня за чем-то развратным. По ее меркам, я должна была обязательно кого-то водить в дом. И когда она так врывалась, не предупредив, а я мыла посуду вместо того, чтобы прятать в шкаф малолетних (или сорокалетних) ухажеров, неоправданные ожидания злили ее еще больше.
Я стала играть в баскетбол, надеясь избавиться от ненавистных женственных форм и килограммов. Играла не очень хорошо, но отвлечься получалось. У меня плохо получалось сформулировать, что я чувствовала, но эти чувства мне точно не нравились. В школе один мальчик нюхал газ и умер. Никто точно не знал, случайность это или нет. «А ведь это
Пятнадцать
– Хорошая ночь!.. – послышалось сзади.
Дело было на крыше. Я робко пыталась покончить с собой. Весенний ветер услужливо подул в спину.
– Тихая, ясная! – не унимался голос. – Звезды какие! Видно, завтра хороший день будет.
Я сделала шаг назад. Поежилась. Что ему надо, этому незнакомцу. Оглядела – мужчина неопределенных средних лет, старые джинсы, сигарета. Курит, наслаждается огоньками вдали. Как будто и нет меня.
– Вы любите театр? – спрашивает.
– Театр? Вы кто?
– Да я на 15-ом живу, сюда гулять прихожу. А тут вижу – ты… делом занимаешься! – сказал он шершавым голосом, как у старого кота, ухмыльнулся и подмигнул.
У него были лысеющие виски, щетина, тренировочные штаны.
– Ну так что с театром?
– Я… люблю театр, – сказала я, чтобы отвязаться.
– Да ладно! – устало махнул рукой мужик. – Все так говорят. «Я люблю искусство, театр, литературу…» А кто-то из них на самом деле любит? Да что в твоем возрасте еще можно любить? И как? Только так, ради приличия, мол, смотрите на меня, а тоже, как вы, человек! Тоже люблю, что другие любят. Да ты была хоть в нем, театре-то?
– Была.
– И понравилось?
– Нет, – нахмурив брови, припомнила я.
– А что смотрели?
– «Мертвые души»…
– Вот видишь, а говоришь «люблю»! Любить еще научиться надо. А вообще, театр… Я тоже его не люблю. Не понимаю. Ну ладно, – мужик затушил сигарету, подошел к краю крыши. – Ты, наверно, прыгать собралась? А я тут отвлекаю…
Далеко внизу залилась в истерике сирена.
– А чего прыгаешь? Еще не разобралась, что любишь, что нет, а уже… Эх… И что так? Жить тяжело? Ты расскажи, я, может, это… – хихикнул мужик, – компанию тебе составлю.
Не буду отвечать, подумала я.
– Жить не хочешь? А что, погода не нравится? Утром рано вставать? Задают много? Мама любить меньше стала?
– Не надо издеваться! В любом возрасте можно быть несчастным, – с важным видом произнесла я.
– Ну, можно-то оно можно! – вздохнул мужик. – А можно и не быть. Вот ты, например, театр не любишь. А его люди делают, декорации там, репетиции… Актеры целую историю умудряются рассказать. А такие, как ты, приходят, и говорят – не нравится! Или наоборот. А понимают они? То есть вы? Понимаете, что там такое в глубине запрятано? В каждом спектакле? В каждой реплике? В каждом бутафорском яблоке на столе? Не знаете. А уже говорите, мол, нравится-не нравится.
– А что там? В яблоке?
– Э, нет! Это надо садиться в зал и смотреть. А так тебе любой дурак на улице скажет, что там за смысл – а там его и нет, может. У каждого своя правда. Внутри она. Вот ее и надо понять.
– А как? – переступаю с ноги на ногу. Холодало. Пижама еще эта дурацкая, с зайцем. Надо было поприличнее одеться, что ли. Дело все-таки важное, один раз в жизни бывает.
– Ну, как-как… Путем проб и ошибок, так сказать, – ухмыльнулись усы мужика.
– А Вы поняли?