У бирешей
Шрифт:
Я приподнял руку, пытаясь защититься. Я видел, что стены комнаты разгибаются, а потолок разверзается. Сквозь трещину в крыше я смотрел вверх, в раскаленное, свинцовое, безветренное небо, которое, казалось, склоняется под собственной тяжестью, пригибаясь к земле.
«И мне тоже, — продолжал Люмьер, — чувство ответственности за судьбу вверенных моему покровительству людей…»
«…вверенных», — повторил за ним мой голос, «…часто всю ночь напролет не давало сомкнуть глаз. И я тоже…»
«И я тоже!» — воскликнул я.
«…в конце концов совершенно отчаялся и с сомнением вопрошал себя: “Выдержу ли я?”»
Я так и подскочил. «Ну и как вы? Выдержали?» — резко спросил я его.
«Нет, — спокойно отвечал крестный. Он взглянул на меня. Потом задумчиво посмотрел на сигарету, дымившуюся
«Эту вот руку? — крикнул я. — Вашу руку?» — и я снова упал на постель. «Сначала вы меня убиваете, — выговорил я слабым голосом, — а затем собираетесь меня спасать?»
«Мал-помалу!» — произнес Люмьер, похоже, испуганный моим поведением.
«Что?» — спросил я.
«Вам не следовало бы говорить таких слов, Мал-помалу!» — проникновенно произнес крестный. Он придвинулся ближе ко мне и взял меня за плечи. «Подумайте, Мал-помалу, — вы ведь позволите мне называть вас так?» — меня опять бросило в дрожь, и он мгновенно отдернул руки. «Поверьте мне, — сказал он затем, складывая руки на груди, — молодому человеку требуется помощь, он нуждается в помощи! На то и существует наша организация, чтобы оказывать помощь там, где она необходима!»
«Я не желаю вашей помощи», — сказал я и опять отвернулся в сторону.
Люмьер откинулся на спинку стула и какое-то время сидел неподвижно, словно съежившись внутри; по-видимому, он хотел прогнать то впечатление, какое произвели на него мои слова. «Все мы совершаем ошибки», — сказал он наконец.
Я посмотрел на него. В той позе, в какой он там сидел, приплюснув себя к старому, истрепанному сиденью, последнему в этом доме, причем глаза его беспокойно перебегали туда-сюда, а тело казалось сведенным судорогами, будто его свинтили и приколотили к стулу, — он выглядел столь же несчастным, как и сам стул. На левом его виске из-под волос показалась и поползла вниз по щеке, вдоль уха, капля пота, оставляя за собой тонкий след. Вторая капля покатилась по той же дорожке уже быстрее.
Крестный достал из кармана брюк салфетку и обтер ею лицо и затылок. Затем он опять принялся за свое. Теперь он запел, и его высокий голос, повторявший слова песни, напоминал чириканье.
С древа жизни срывается лист,
— пел он. —
Другой вырастает ему на смену.
Тебе это зрелище доставляет радость —
А мне? Моя душа огорчена безмерно!
«Это одна из наших старинных народных песен, — пояснил Люмьер, — она называется “Несправедливое сравнение”. Моя любимая песня», — прибавил он.
«Я не желаю вашей помощи», — сказал я снова.
«Знаю, — отвечал крестный. Он опять достал из пачки сигарету. — Знаю», — повторил он. Даже сунув сигарету в рот, он продолжал мурлыкать мотив песни. Он закурил, сделал глубокую затяжку и необыкновенно долго удерживал дым в легких. Потом выдохнул его и раскашлялся. «Курение вредит моему моложавому голосу, утверждает врач, — хрипло прервал он сам себя. — Как говорится: из меня лают псы смерти».
Затем, без всякого логического перехода, он спросил: «Вы играете в шахматы?»
История игры в шахматы
Крестный извлек из внутреннего кармана пиджака маленькие складные дорожные шахматы.
«Всегда ношу их с собой», — пояснил он, протягивая мне ящичек. Потом раскрыл доску, достал часть фигурок, остальные спрятал в карман брюк, а доску пристроил на плотно сомкнутые колени.
Продолжая беззвучно насвистывать мелодию песни (как часто делают шахматисты), он принялся втыкать фигуры в маленькие круглые дырки, по-видимому, выстраивая на доске какую-то комбинацию. Наконец нужный ему порядок был построен. Задача выглядела смехотворно легкой. Черные,
«Цердахель уверяет, будто это я изобрел шахматную игру, — бросил он мимоходом, беря черного коня. — Слишком много чести! — черные вынуждены были пойти на размен слона. — Я самую малость способствовал распространению игры среди бирешей… — он сделал рукой отстраняющий жест, не отрывая взгляда от доски. — Но шахмат я не изобретал. Белые выиграли», — прервал он сам себя. Затем немного приподнялся со стула, чтобы сложить в карман оставшиеся фигуры, и посмотрел на меня. «Да я в них больше и не играю, — прибавил он, — играю только в шашки». Он смущенно усмехнулся, будто устыдившись неловкой шутки, сложил доску и покачал ее на ладони.
«Шахматы были изобретены не мною, — продолжал он, — а одним индийским торговцем слоновой костью более четырех тысяч лет назад. С Индийского полуострова они были завезены к персам, которые добились в этом искусстве успехов, в некотором смысле до сих пор никем не превзойденных. Хотя следует заметить, что персы, к сожалению, отклонились от первоначальной игры, которая принята и здесь, у нас. Вы вряд ли настолько хорошо ориентируетесь в этой области, но смею вас уверить, что индийская разновидность игры в шахматы и интереснее, и справедливее. Я всегда говорил, что игра в персидские шахматы, возможно, пикантнее, но, играя в них, чувствуешь себя более одиноким. Ну, да не важно. Индийские и персидские правила в основном совпадают: пешки всегда передвигаются по прямой, на следующее поле, а при первом ходе имеют право продвинуться на два поля; ладьи ходят по прямой, через любое количество незанятых полей, а офицеры — по диагоналям своего цвета, тем временем как кони перепрыгивают на два поля вперед, назад, вправо или влево и на одно поле в сторону, попадая на поле противоположного цвета. Что же касается короля, то от его сохранности зависит исход игры: если он больше не может сдвинуться с места, — Люмьер резко вытолкнул из себя эти слова, словно гневался на то, что вынужден объяснять мне правила игры, тем временем как где-то в другом месте, глядишь, угодил в опасное положение его король, — тогда ему “мат”, или он “meth”, то есть мертв! Король, значит, при каждом ходе перемещается на одно из окружающих полей. Кроме того, в привычной сегодня разновидности игры имеется королева, которая способна передвигаться и как офицер, и как ладья. В наших, настоящих индийских, шахматах ее нет. Поэтому у нас никто и не может обменять свою пешку на ферзя. Мы тут, в конце концов, не на базаре! — воскликнул крестный. — Неужели вы не понимаете? — раздосадованно спросил он. — “Истина дорого стоит”, — так у нас здесь говорится. А если вам нужна жевательная резинка, спросите у еврея напротив, он занимается меновой торговлей!»
Люмьер опять прервался. Говоря о шахматах, он вошел в раж. Забыто было поручение, которое привело его сюда, забыта помощь в реинтеграции. Сейчас для него существовали только шахматы. Но чего он хотел от меня? Какое мне было дело до шахмат? Я откинулся на спину и стал смотреть в потолок.
«Будь всё как говорит Цердахель, — снова заговорил он, — тогда я, наверное, оказался бы изобретателем шахмат. Если бы все было по его воле, тогда бы и вы, пожалуй, назывались бы “Вопит-из-огня”! Бредни. Ничто не повторяется, ничто не изобретается. “Долго катилось колесо, — обычно говорят у нас, — прежде чем наткнулось на человека”. Разве это недостаточно ясно? Разве одной этой фразой не все сказано? Представьте себе!» — Люмьер со своего стула наклонился ко мне так, что чуть не потерял равновесие. Он обеими руками оперся о край моей кровати. «Цердахель ведь придерживается мнения, будто мы рождаемся заново. Вы и я, утверждает он, все мы — повторения, ошибки творения, увековеченные в новых рождениях. “Этой модели, — шутит он, когда кто-нибудь умирает, — больше, увы, нет в наличии”. Или, например: “‘Пройдет-через-два-окна’? На сегодняшний момент отсутствует, зато у нас есть ‘Смеется-без-смысла’. Вас это устроит?” — так он беседует.