У бирешей
Шрифт:
Рот все время был полуоткрыт. Из него непрерывно сползала нитка слюны. Из-за нее на зубах образовывался неприятный налет, а на щеке — что-то вроде желтоватого, быстро подсыхавшего струпа; тетушка отирала его влажной тряпочкой, когда заходила в «больничную палату», чтобы поправить мне постель. Казалось, вместе со слюной из меня вытекала сама жизнь, но, впрочем, то была жизнь, которую я и без того уже мало ценил.
По причине заразности болезни я спал отдельно от тетушки, один в огромном, почти пустом помещении; часто я, лежа на боку, прислушивался к тихому рокоту, звучавшему в притиснутом к подушке левом ухе, и к тихому стрекоту в высунутом наружу правом, ушная раковина которого торчала из моей головы подобно лопате, нацеленной вертикально вверх. Глубокий низкий рокот, как мне потом объяснили, издавали
Иногда оба тона сливались для меня в некий звуковой комментарий, сопровождавший то, что происходило в моем теле. Я представлял, что внутри меня копошится мягкий, бархатистый зверек, маленький крот, который тихо попискивает и, царапаясь крохотными когтями, прокладывает себе дорогу сквозь шуршащие комки бумаги и скрипучие стружки. Сквозь скрип и шуршание, чудилось мне, через все мое тело — с одного конца к другому — проносились целые фразы и части фраз на непонятных азиатских языках, со стремительно чередующимися высокими и низкими слогами. Это напоминало обрывки переговоров, которые, по-видимому, велись необыкновенно быстро; часто казалось, что переговаривавшиеся стороны приходят к соглашению — и тут же опять ссорятся. Потом я напряженно вслушивался в собственное дыхание, как будто отделявшееся от меня, — звук его напоминал дыхание тетушки, слышанное мною в первую ночь в Цике. Вспугнутое моим подслушиванием, дыхание забивалось все дальше вглубь моего тела, пока, наконец, не залегало на дне моих легких, мертвенно неподвижное.
В подобные мгновения все мое тело пронзал безумный страх, словно перед ударом бича, и я с воплем, который должен был положить конец всему бесконечному ужасу, выскакивал из-под одеяла и, рыдая, падал на пол в ногах кровати.
После каждого такого крика тетушка с силой распахивала двери в комнату — похоже, она постоянно находилась поблизости, как будто дожидалась, когда я снова заору, — оглядывалась с таким видом, будто собиралась изгнать непрошеных гостей, затем подымала меня своими сильными руками и переносила обратно в постель; я очень ослаб, сильно похудел и весил не больше шестидесяти килограмм.
Тогда я какое-то время лежал совсем тихо — отринув заботы и страх, жизнь и смерть, — и долгими часами, ни о чем не думая, смотрел в потолок, который с высоты сиял мне своей белизной. На нем постепенно, сквозь набегавшие слезы, я начинал различать мелкие трещины в штукатурке — они сами собой соединялись в карты еще не открытых земель, образовывали русла рек, дороги и горные цепи. На эту топографию я мысленно, уподобившись школьнику, заполняющему контурные карты, наносил обозначения населенных пунктов: маленькие селения одной точкой, города побольше — точкой в кружке, а столицы и большие города заштриховывал серыми линиями.
Я радовался всякий раз, когда этот небесный свод показывал мне, для разнообразия, какой-нибудь новый, еще не замеченный мною фрагмент карты, а я тем не менее признавал в широко расходившейся сети артерий уже попадавшееся моему взгляду речное русло, брал след, раскручивал его, как нить, и без труда прослеживал течение реки до места слияния с другим, более широким потоком.
Я по часу и более упражнял свое воображение подобным образом. Такие упражнения заставляли меня вспомнить Де Селби с его теорией путей в один конец, потому что мне ни разу не удалось пройти всю реку вспять, от места слияния до истока, — я всегда забуксовывал в растерянности у тех точек, где ответвлялись притоки. Зато, следуя естественному течению реки, я, можно сказать, мчался опрометью, легко пробегал излучины, переносясь от одного поворота русла к другому, из одной заводи тут же перескакивал в следующую, еще более глубокую.
«Возможно, — думал я в полусне, — точно так же совершается переход из заводи болезни в заводь снов, а из нее в еще более глубокий бассейн сна без сновидений — для тебя он станет той заводью, из которой ты однажды выйдешь окончательно исцеленным. А это всё — упражнения, — говорил я себе. — Сам увидишь: они ускорят твое выздоровление, и ты, определенно, скоро совсем поправишься».
Репа
В
Позже, когда я потихоньку пошел на поправку, приступы изнеможения то и дело повторялись. Голова была тяжелой, сознание помрачено, суставы болели, как после вывихов, а кисти рук так и тряслись при малейшем движении. Временами мое изнывавшее от жара тело пронизывал озноб, и зубы непроизвольно выстукивали дробь, как тогда, в первый раз, в лачуге у шкуродера. Чтобы унять перевозбуждение, я пытался как можно скорее выбраться из-под одеяла, но от слабости едва способен был держаться за край постели и под ударами незримых кулаков опрокидывался назад в шуршащие подушки, оттого что стены бальной залы вдруг покрывались трещинами, как при землетрясении, из невидимых отверстий в потолке на меня осыпался песок и штукатурка, а промывные клозеты на воображаемых верхних этажах сами собой начинали урчать и булькать.
Недели через три с небольшим я уже немного приободрился — «мало-помалу пошел на поправку», как выразился ничего не подозревавший врач, — но одно упоминание этого злосчастного имени отбросило процесс выздоровления вспять дней на десять. Кожа на лице опять туго обтянула кости, а живот стало распирать от кишечных газов. Наконец я все-таки смог немного поесть, для первого раза только постного супа и каши. Иногда тетушка — она существенно изменила свое отношение ко мне с того самого вечера, вечера моего наречения, и была более чем обеспокоена состоянием моего здоровья — приносила мне в чашечке немного коньяку, чуть подогретого: «Для укрепления твоего бедного, ослабленного сердечка и чтобы ты поскорее поправился». По прошествии некоторого времени мне было позволено впервые (если не считать прежних непроизвольных выпрыгиваний из кровати) приподняться самому и сесть на постели, а кроме того, я получил разрешение читать три книги, имевшиеся в наследстве дядюшки.
Одна из книг оказалась иллюстрированным филателистическим каталогом, десятилетней давности. Другая была посвящена садоводству — как гласила реклама на обложке, то был знаменитый труд Коллинза: «Обстоятельное наставление, учащее тому, как сажать лучшие французские плодовые деревья». Третья носила название «Домашняя книга для немецкой семьи», а ниже значилось: «Справочник для благородных девиц». На внутренних сторонах переплетов я опять обнаружил длинные перечни имен прежних владельцев, и опять все имена, кроме последнего, дядюшкиного, были зачеркнуты; этот факт подкрепил мои опасения, что книги тоже относились к движимому имуществу, а следовательно, могли быть в любую ночь утащены вместе с фарфоровым тазом и ночным столиком, стоявшими около моей постели.
Читал я усердно, а потому скоро завершил чтение — и начал читать сначала. Каталог марок я листал в поисках геральдических животных на гербах новых африканских стран, а также изображений экзотических южных птиц: меня всегда интересовала зоология и в свое время я мечтал стать натуралистом. В книге Коллинза меня особенно занимал раздел о прививании и подрезывании шпалерных растений, так как там излагалась история культивации плодовых деревьев в Древней Месопотамии, в Персидском царстве и у египтян — в культурах всех этих народов присутствовало представление, согласно которому деревьям присущи свойства, специфически связанные с их полом, чем и определяется их предрасположенность к прививке определенных черенков, в то время как прививание другими черенками совершенно исключалось их неподходящей половой ролью; кроме случаев, когда «противоестественное скрещивание ненавистных друг другу древесных рас» призвано было способствовать изготовлению волшебных палочек и прочих магических средств.