У чужих людей

Сегал Лора

Мама заставила меня немедленно сесть за ответное письмо и велела обязательно послать привет и лучшие пожелания бедному дяде Рубену.

— Но ни слова о том, что ты от них уезжаешь, — сказала мама. — Не годится беспокоить людей в такое тяжелое время.

В конце недели пришло еще одно письмо. С дядей Рубеном самое тяжкое пока что позади, но теперь слегла двоюродная сестра миссис Левин, причем ситуация очень серьезная, и миссис Левин, невзирая на боль в боку, почти каждый день ездит ухаживать за ней. Если мои родители захотят подержать меня у себя подальше, миссис Левин возражать не станет. Она не сомневается,

что моим родителям очень грустно оттого, что их дочка живет чуть ли не на другом конце Англии. Вся их семья всегда будет тепло вспоминать меня.

Тут только до нас дошло, что мне уже не суждено вернуться в Ливерпуль. Следовательно, после четверга, когда завершалось мое пребывание в Иллфорд-хаусе, жить мне будет негде. Отец заплакал. Мама взяла письмо миссис Левин и отправилась к миссис Уиллоби. Миссис Уиллоби позвонила викарию, и он дал ей адрес комитета помощи беженцам из Европы, организованного прихожанками Меллбриджа. На следующий день позвонила председательница комитета: она подыскала мне в Меллбридже хорошую семью по фамилии Хупер, они готовы меня принять, если мои родители не против, что я буду жить у христиан. Мои родители не возражали. Как же нам повезло, твердили мы хором, ведь именно об этом мы и мечтали! Выходит, все к лучшему.

В четверг родители повезли меня в новую приемную семью.

На улице, где жили Хуперы, дома были одинаковые: обязательно на две семьи и все сложены из оранжевого кирпича; между ними узенькая дорожка к задней двери. Перед каждым из спаренных домов — лужайка площадью в квадратный метр, окруженная аккуратно подстриженной бирючиной; другая дорожка, выложенная каменной плиткой, ведет от маленькой железной калитки в заборе к крылечку с беленькой лесенкой в три ступеньки и к входной двери. За время, что я прожила у Хуперов, парадной дверью не пользовались ни разу; единственным исключением стал тот четверг, в который приехали мы втроем.

Дверь нам открыла миссис Хупер. Это была крупная рыхлая женщина с прекрасными черными глазами. Ей было, наверно, лет тридцать пять-тридцать шесть, чуть больше, чем моей матери. Верхняя губа у миссис Хупер западала из-за отсутствия зубов.

— Здравствуйте, — сказала она, — как поживаете? Я очень рад-д-д-д…

Время остановилось. Мы замерли на верхней ступеньке, завороженно глядя, как язык миссис Купер прихотливо вьется у неба, а лицо судорожно подергивается.

— …вас видет-т-т-ть.

Вслед за ней мы вошли в крошечную парадную гостиную; холодная комната казалась нежилой. Таких синих обоев я еще не видела. Миссис Хупер усадила моих родителей на диванчик и кресло явно из одного гарнитура. Сама, смущенно улыбаясь и прикрывая уголком фартука левую руку, присела на табурет возле пианино. Я огляделась. В эркерной нише перед окном стояла закрытая конторка, на ней в затейливой рамке — увеличенная фотография двух маленьких девочек в белых платьицах; обе щурятся от солнца.

Мама с вожделением смотрела на пианино. Сверху на нем лежала кружевная дорожка и стояла фарфоровая ваза с бумажными разами. Мама спросила, играет ли миссис Хупер на фортепьяно. Да, в детстве играла, сказала миссис Хупер и поинтересовалась у мамы, играет ли она. Уже год не играла, с тех пор как нацисты забрали «Блютнер», ответила мама.

Она встала, шагнула к пианино, коснулась пальцами клавиш и сыграла мажорный аккорд, затем разложенный

минорный аккорд.

— Ах, как вы прекрасно играете! — восхитилась миссис Хупер. Она силой усадила маму за инструмент. — Вы же из Вены приехали. А вальс можете сыграть?

Мама покачала головой:

— Не очень хорошо.

— Тогда что-нибудь Шопена. Вы, конечно, знаете, вот это: тра-ля-ля, т-т-тра-ля-ля-ля-ля, т-т-т-т-тра-ля-ля…

И мама сыграла для миссис Хупер «Полонез ля-мажор». Пианино бренчало, точно старый разбитый инструмент из какого-нибудь гостиничного бара; миссис Хупер расплакалась. Изумительная музыка, твердила она.

Послышался собачий лай, затем шаги по дорожке. Наверно, Гвенда идет, сказала миссис Хупер, и вскоре на пороге гостиной появилась девочка в белой блузке и некрасивом черном сарафане с юбкой в складку — обычной английской школьной форме для девочек. У нее было умное, тонкое, исхудалое лицо. Она внимательно разглядывала меня. Я тоже не спускала с нее глаз.

Тем временем между миссис Хупер и моей матерью завязался разговор. Мама поблагодарила миссис Хупер за то, что она приютила меня. Миссис Хупер несколько раз выразила сожаление, что мистер Хупер придет позже и не успеет познакомиться с моими родителями. Вдруг снова послышался собачий лай. Гвенда взглянула на мать и проронила одно только слово: «Алберт». Шумно хлопнули двери черного хода, дверь в гостиную распахнулась, и в проеме на миг замер светловолосый человек с прыщавым лицом. Мне он показался взрослым. Скорее всего, ему было лет семнадцать-восемнадцать. Он удивленно посмотрел на сидящих в гостиной посторонних людей, попятился и закрыл за собой дверь.

Миссис Хупер извинилась, поспешно вышла, но вскоре вернулась.

— Сходи, поговори с ним, — обратилась она к Гвенде и, повернувшись к нам, сказала:

— Вы уж простите Алберта. Он говорит, что перепачкался на работе и не может показаться на люди. Застенчив очень, понимаете, но мальчик славный. У него прекрасная работа на газовом заводе, ему хорошо платят.

Было заметно, что она вслушивается в неистовый шепот и злобный змеиный шип, доносившиеся из заднего коридора, одновременно стараясь заглушить эти звуки. Вошла Гвенда, потирая плечо.

— Что он сделал? — спросила миссис Хупер.

— Ничего, — ответила Гвенда и села. Подбородок у нее дрожал, глаза медленно наполнялись слезами.

— Что он тебе сделал?

— Да ничего, мам!

Моя мама сказала, что пора идти, а то они с мужем не успеют на автобус до Иллфорда. Взяв руки миссис Хупер в свои, она выразила сожаление, что слишком плохо владеет английским и не может достойно выразить свою благодарность миссис Хупер. Миссис Хупер попросила меня проводить родителей через парадную дверь.

— Понимаешь, он сейчас моется, — добавила она, мотнув головой в сторону задней части дома.

Я попрощалась с родителями за калиткой. Папа тоненько скулил, роняя слезы. У мамы лицо опять разом осунулось, огромные глаза покраснели, губы пересохли. Отец сказал, что ему нездоровится, и мама повела его к остановке. Помню, я глядела им вслед и видела широкую, плотную, сутулую спину отца, которого почти волоком тащила моя миниатюрная полненькая мама. Он опирался на ее руку, а она поддерживала его и одновременно с нежностью заглядывала ему в лицо, отчего казалось, будто это он ее поддерживает.