У чужих людей
Шрифт:
— А как поживает Руди? — спросила бабушка. — Что ж он с вами не пришел?
— Он хотел прийти, — сказала фрау Грюнер, — но вы же знаете, молодых людей хворь отпугивает.
— Он не был у нас уже несколько недель, — гнула свое бабушка, — хотя мы постоянно видим его на galeria Пересов: они с Хуанитой там беспрестанно тискаются. Руди превратился в настоящего туземца, верно?
Явно задетая за живое, фрау Грюнер встала и, склонившись к дедушке, сказала:
— Выздоравливайте поскорее, очень вас просим. Вы — человек добрый. Вас мы все очень
И, не простившись, повела мужа из нашего дома.
Бабушка язвительно усмехалась.
— Ну, дети, — сказала она, — пора ехать в Сьюдад-Трухильо. В Сосуа я уже оскорбила всех, да и в Сантьяго — чуть не половину жителей.
Дедушка, похоже, смирился со своей немощью и стал заметно слабеть. Когда он поглаживал усы, его пальцы — они казались прозрачными — слегка дрожали. Он больше не интересовался лавкой, просто целыми днями сидел, обложенный подушками, на кровати и наблюдал за тем, как протекает жизнь на заднем дворе дома Молинас.
— Значит, она открывает-таки лавочку по соседству, как я всегда и думал, — заметил он.
— Кто? Сеньора Молинас? С чего ты взял? Я точно знаю, у нее таких планов нет.
— Сама погляди, — сказал дед. — Они складывают постельное белье.
— Дедуля! — воскликнула я. — Просто Мерседес вытрясает скатерть.
— А помнишь, мы тоже всегда вывешивали белье напоказ — скатерти, посудные полотенца, носовые платки — в том окне, которое выходило на главную площадь Фишабенда?
В выходные начался сезон дождей. Никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы с неба низвергались столь буйные нескончаемые потоки. Америка-Коломбина и прочие ребятишки высыпали на улицу, резвились в затопленных водой сточных канавах, но взрослые, плотно закрыв двери, скрылись в домах.
Спустившись утром вниз, Пауль обнаружил, что на полу крепко спит наша новая служанка Мануэла. Проснувшись, она объяснила, что вернуться домой ей помешал дождь — по дороге у нее намокли бы волосы, а тот, у кого намокнут волосы, заболевает воспалением легких и умирает.
— Ага, идти домой под дождем она не может, а на полу спать может, — заметила бабушка. — Эти люди совсем другие, с нами — ничего общего.
— Да чем мы-то такие уж замечательные? — не выдержала я. — Ты вот только и делаешь, что с ними ссоришься.
Это был уже грубый выпад. Бабушка ушла на кухню и больше в тот день со мной не разговаривала.
Дождь лил изо дня в день, без остановки, иногда сплошным потоком, будто над Сантьяго опрокинули гигантское ведро, по сточным канавам понеслись бурные реки. Время от времени ливень немного стихал, лишь негромко шуршал дождь, однако надежды на хотя бы короткую паузу не было. Каждое утро, проснувшись, я слышала, как в соседней комнате бабушка ставит поперек дедушкиной кровати поднос с едой и командует: «Сядь, Йосци!», после чего раздавался голос мамы, звавшей нас завтракать.
В лавку никто не заходил. Пауль сидел в кресле-качалке, углубившись в учебник по лечебной физкультуре.
— Это прямо-таки преступно, — возмущался он. — Информации — с гулькин нос. Вдобавок предлагается заочно обучать желающих упражнениям, освоить которые можно лишь на практике.
Фрайберги переписывались с мамой. Болезнь господина Штайнера их очень огорчила. Они решили вернуться в Сантьяго, писали они, потому что в нынешней Вене нашим делать нечего: повсюду русские, коммерция чуть жива, к тому же наступила осень, приходится топить печки, а прислуга обходится не в четыре доллара в месяц, как в Доминиканской Республике, а в три раза больше, причем в неделю! Абсурд! К концу года они намерены приехать в солнечный Сантьяго. Большие приветы всем знакомым.
Обложенный подушками, дедушка наблюдал с кровати за событиями в соседском немощеном дворе:
— Смотри! Сеньора Молинас беседует с торговцем в задней комнате — видишь, там свет горит. Он прихватил с собой чемодан с образцами товара.
— Дедуля, это же полицейский, дружок сеньоры Молинас, ты что, забыл? Он вечно торчит у нее на galeria и посылает Мерседес к нам за кусочком сливочного масла на пять центов. Чемодан он и правда принес. Небось, вознамерился у нее поселиться.
— Ja so, — согласился дед. — Он любитель съесть вечерком сливочного маслица. Смотри-ка, он показывает ей свой галстук, рубашку, майку, трусы…
Наступил декабрь; дождь прекратился. По утрам я теперь просыпалась под зазывные крики козлобородого торговца курами, нараспев расхваливавшего свой товар; бабушка щупала птиц, они хлопали крыльями и заполошно кудахтали.
Потом пришло Рождество. В каждом доме на нашей улице стояло завезенное из Соединенных Штатов деревце из папье-маше, украшенное стеклянными трубочками, наполненными цветной жидкостью; когда трубочки подключали к электричеству, жидкость начинала пузыриться.
Родригесы проводили праздники в Сантьяго, и мы — мама, бабушка и я — втроем отправились к ним праздновать Сочельник. Сеньоре Родригес по ее заказу привезли с гор тисовое дерево; от него пахло лесом. Тис украсили на немецкий манер — отдававшими медом коричневыми сальными свечками, серебряными цепями, золотыми стеклянными шарами, а также шоколадными конфетами, леденцами и обернутыми цветной фольгой печеньями. На праздники к Родригесам приехал почтенный пожилой немец.
— Он уедет, как только получит паспорт, — шепнула нам сеньора Родригес. — Беднягу только что выпустили из тюрьмы. Его арестовали незадолго до конца войны — хотя муж и пытался вывезти его отсюда, — за шпионаж в пользу Германии. У немцев, как вам известно, дела уже шли плохо, так что любая информация была в цене.
Сеньора Родригес попросила мою маму сыграть «Тихую ночь, Святую ночь».
— Здесь на Рождество солнце садится поздно, и жара — за тридцать градусов! Никак не могу к этому привыкнуть, — сказала сеньора Родригес. — Все время кажется, что тут что-то разладилось.
В ту же неделю брат La Viuda получил помилование, и его отправили домой. Маленький, смуглый, он смущенно стоял на galeria рядом с сестрой, а она, в нарядном цветастом платье, будто собралась на прием в саду, принимала поздравления соседей.