У чужих людей

Сегал Лора

— Cuanto? [76] — грозно спросила бабушка, будто только и ждала, что ее обсчитают. — Como? [77] Сорок сентаво?! Раз я не говорю по-испански, ты решил меня надуть! — громко сказала она по-немецки. — Думаешь, я не знаю, что с сеньоры Молинас ты берешь двадцать пять сентаво! Вот тебе двадцать пять сентаво. Ах, нет? Adios [78] . — И она повернулась к нему спиной.

— Senora! Que venga [79] ! Тридцать сентаво! — завопил продавец. Бабушка развернулась, отсчитала нужную сумму и

по монетке опустила в огромную смуглую пропыленную лапу. Продавец закинул голову, так что мне стала видна широкая брешь на месте передних зубов, и громко, горестно запричитал по-испански — наверно, справедливо обвиняя бабушку в грабеже средь бела дня, подумала я.

76

Сколько? (исп.).

77

Как? (исп.).

78

До свиданья (исп.).

79

Ладно, пойдет! (исп.).

Когда я сошла вниз, бабушка уже собачилась с нашей служанкой, которую звали Пастора, — низкорослой чернокожей теткой устрашающего вида; ее лицо и фигуру, казалось, слепили второпях. Ее нижнюю юбку покрывал кусок черной неподрубленной марли, неряшливо, большими стежками сшитый сзади. Я-то понимала, что Пастора принарядилась, но бабушка поспешно сняла с себя длиннющий, до щиколоток, ситцевый фартук и протянула ей:

— Прикройся хоть. Скажи ей, Пауль.

От изумления большие глаза бабушки вылезли на лоб, нос походил на клюв сердитой птицы. Волосы под сеткой на резинке приплюснуты, почти как под шейтлом, то есть париком, какие, в отличие от непутевых представительниц прекрасного пола, носят ортодоксальные иудейки.

— Бесстыдница! — возмущалась бабушка. — В таком виде выйти на galeria, да еще на глазах у торговца курами! Ступай наверх. Марш! Застели кровати. Она вдобавок босая! С души воротит. Посмотрите только на ее ноги. Дети, завтракать! Лора! Йосци! Пауль! — громко позвала бабушка всех, кроме мамы.

Пока мы рассаживались за столом, Пауль сказал:

— Очень просил бы тебя, Франци, не вскакивать в шесть утра и не мчаться вниз. Дай мне возможность хотя бы полчаса побыть одному и без свидетелей сделать зарядку.

— Если Франци не нравится рано вставать, в лавку буду спускаться я, — не глядя на дочь, вызвалась бабушка. — Не хочу, чтобы ты, Пауль, оставался в лавке один.

— Я, мамочка, встаю, потому что мне нравится вставать в это время, — сказала мама, гладя бабушкину руку. — А тебе незачем ходить в лавку в такую рань.

— Магазин я открываю только в половине седьмого, — сказал Пауль. — Потому что я сейчас не в лучшей форме. К обеду вообще никуда не гожусь. Но я заметил, что после получасовой утренней разминки в чем мать родила я весь день чувствую себя намного лучше.

— А тебе, Vater [80] , зачем вставать спозаранку? — спросила мама дедушку. — Доктор считает, что тебе надо больше отдыхать.

— Да я всю жизнь, как проснусь, так прямиком иду в лавку, — возразил дед. — Нужно же до открытия смахнуть пыль с полок и вообще навести порядок. А ты, Mutter [81] , могла бы еще часок поспать. Мы с Паулем вполне способны состряпать себе завтрак.

— Как это характерно для еврейских семей, — сказал мне Пауль. — Ты замечала, что родственники прямо-таки не могут спокойно видеть домочадца за работой.

80

Отец (нем.).

81

Мать (нем.).

(Наутро,

ровно в шесть часов, услышав, что Пауль спускается в лавку, мама вскочила и побежала ему помогать. Тогда Пауль решил вставать на полчаса раньше, но провести маму ему не удалось, она ловила каждый звук.)

После завтрака я понесла в кухню грязную посуду, но обнаружила, что возле раковины уже стоит бабушка и, переминаясь с ноги на ногу, как теннисист перед подачей противника, ощипывает курицу.

— Бабуля, сейчас всего только полдевятого, а ты уже готовишь обед?!

— Суп — дело долгое, — объяснила бабушка. — Я и так припозднилась. Тридцать сентаво за этакую тощатину! Из нее приличного супа, как из наших фишабендских кур, нипочем не сварить. А морковь!.. Ты только взгляни на эти дохлые хвостики.

— Хочешь, я их почищу?

— Нравится — чисти. Нож не тот взяла, вот каким надо. Не срезай, а соскребай кожицу, так будет красиво.

— Да какая разница? Главное, чтобы было чисто.

— Большая разница, как ты работаешь — красиво или нет.

— Бабуля, а почему ты не берешь местные овощи, которые продают на улице, они же очень хорошие?

— Нам они не подходят, — отрезала бабушка и, заметив в дверях маму, распорядилась: — Франци, иди, поскобли морковь.

С того дня, когда Фрайберги пришли знакомиться со мной, а мама забыла позвать в гостиную мать, бабушка впервые обратилась к дочери напрямую. У мамы явно отлегло от сердца, она бросилась к бабушке, обняла ее и поцеловала. Я вышла.

Остаток утра я слонялась по лавке. «Productos de Sosua» [82] — значилось на вывеске: здесь продавались особые сорта сыра и колбасы, производившиеся переселенцами. Но у наших нищих соседей наибольшим спросом пользовался нехитрый набор продуктов; по утрам покупатели шли один за другим, и каждый просил взвесить совершенно мизерное количество чего-то съестного.

82

Продукты из Сосуа (исп.).

В двенадцать часов мы сели за стол, покрытый все той же противной лоснящейся клеенкой, знакомой мне еще по фишабендской кухне. Грациозно привстав на цыпочки, бабушка разливала по тарелкам вкуснейший, наваристый суп. Тарелки заполнялись лишь на две трети, но насыщенный вкус неразбавленного бульона с лихвой возмещал скудость порции. У супов моей бабушки была такая особенность: не успеет едок приятно изумиться изысканному букету куриного бульона, как обнаруживает, что в тарелке уже пусто.

— Чудесный супчик, Mutter, — одобрил сквозь усы дедушка. — С тех пор как я женился на твоей бабушке, Лора, не устаю удивляться и радоваться ее кулинарному искусству.

— Не болтай, а ешь, — оборвала его бабушка. — Ешь, Пауль. Ешь, Лора.

После обеда дедушка с бабушкой ушли наверх отдыхать — так у них было заведено еще в Фишабенде. Я сказала, что посижу с Паулем.

— Пауль тоже хочет отдохнуть, — заметила мама, направляясь в свою комнату.

— Вот она, значит, какая, моя взрослая племяшка Лора! — сказал Пауль, усаживаясь в кресло-качалку, чтобы присматривать за магазином. — Вообще-то вряд ли кто зайдет в лавку во время сиесты.

С улицы не доносилось ни звука. Хотя ставни были закрыты, казалось, яркий полуденный свет застрял в нашей кухне; жара в ней стояла нестерпимая. Пауль разложил бухгалтерские книги, но почти сразу начал клевать носом, в конце концов, уронив голову на грудь, вздрогнул, метнулся к двери в магазин, и кресло за его спиной отчаянно закачалось. В залитой ослепительным светом лавке было пусто. Пауль вернулся в кухню и сел на стул.