У чужих людей

Сегал Лора

— Зря я сел в кресло. Завтра же четверг. Из Сосуа придет грузовик, а заказ я еще не составил.

Он решительно придвинул к себе гроссбухи и мгновенно заснул. Голова его опустилась на плечо, под ней на рубашке расплылось пятно пота. Пауль так и не приобрел навыка спать в общественных местах и мало-помалу соскальзывал с сиденья, пока колени у него не подкосились.

В половине третьего бабушка с дедушкой спустились вниз. Стоя в дверях, бабушка смотрела на спящего сына со смешанным выражением жалости и привычного раздражения. Внезапно она рассмеялась. Пауль приоткрыл один глаз.

— Ты бы только посмотрел на себя — в какой неудобной позе ты спишь.

Пауль

хмыкнул и выпрямился.

Жара чуточку спала. Уже можно было про нее забыть. Снаружи опять неслись звуки меренги. Улица просыпалась, но не для бойкой торговли, как утром, а для общения: она стала напоминать гостиную на открытом воздухе. На розовой galeria соседнего дома появилась сеньора Молинас — женщина ростом с ребенка, с серым лицом; раскачиваясь в кресле, она наблюдала за Мерседес, своей семилетней служанкой. Та кормила рисом с бобами малютку Америку-Колумбину, дочку сеньоры Молинас.

— Посмотри на тощую женщину в черном, вон там, на другой стороне улицы, она разговаривает с доктором Пересом. Они нам кивают, видишь? Como esta? [83] — спросил он и продолжил: — Ее здесь прозвали «La Viuda», что значит «Вдова», хотя она ни разу не была замужем. Прежде ока жила в том же доме с младшим братом, противником Трухильо. У него был чересчур длинный язык, семь лет назад его, по слухам, забрали и с тех пор держат в городской тюрьме. Все эти годы она носит траур — в знак протеста. Рядом на веранде качается жена доктора, сеньора Перес с дочкой Хуанитой.

83

Как поживаете? (исп.).

Позже, когда мы пили кофе, Пауль спросил:

— Ты заметила, что у малышки Молинас искривленная стопа? Такой дефект здесь совсем не редкость, но о лечебной физкультуре тут и слыхом не слыхали. Я все думаю, не поступить ли мне на заочное отделение какого-нибудь южного университета США. С университетским дипломом и медицинским образованием я смог бы открыть небольшую клинику, а потом, глядишь, бросить лавку и перебраться в Сьюдад-Трухильо.

— Не поедем мы ни в какой Сьюдад-Трухильо, — оборвала его бабушка. — И диплом тебе ни к чему.

— Перестань, бабуля! — прошипела я.

— Что еще за «Перестань, бабуля»?!

— Раз Пауль хочет чем-то заняться, не надо его отговаривать.

— Пауль всю жизнь хочет заниматься чем угодно, только не тем, чем положено. Экзамены на медицинском факультете он так и не сдал, потому что начал писать стишки и ввязался в политику. А теперь на тебе, новая блажь — лечебная физкультура.

— И чем же, по-твоему, он должен тут заниматься? — вскипела я.

— Нужно бросить все силы на магазин, наша торговля и так уже на ладан дышит, — сказала бабушка. — А Пауль — копия своего папаши: у того любая затея тоже рано или поздно кончалась пшиком. Помню, мы, когда поженились, открыли в Вене канцелярский магазин, и я втолковывала твоему деду: «Йосци, если у тебя не хватает духу взять ссуду и завезти товар, то лучше уж сразу прикрыть лавочку». И как в воду глядела: мы обанкротились и были вынуждены перебраться в Фишабенд. А там евреи сроду не жили, и, когда дети подросли, пришлось отправить их учиться в Вену. Сколько я твердила Йосци в Фишабенде: «Если ты и дальше будешь отпускать антисемитам товар в долг, наша лавочка пойдет прахом». Зато нацисты отплатили ему сполна: заграбастали магазин целиком, мы даже обанкротиться не успели.

Я подошла сзади к сидевшему в кресле дедушке и обхватила руками его исхудалую грудь: мне хотелось защитить его от бабушкиных нападок, однако он, к моему удивлению, сказал:

— Твоя бабуля

совершенно права. Она смолоду отличалась деловой хваткой, куда мне до нее!

— А-а, ты решила, чти я слишком крута с дедушкой, — сказала бабушка, сверля меня блестящими черными глазами. — Так многие думают, но они ведь не были за ним замужем.

В тот же день к вечеру к нам пришла сеньора Родригес: она брала у мамы уроки игры на фортепьяно. Немка по происхождению, она вышла замуж за доминиканского дипломата. Им принадлежал большой летний дом неподалеку от Сантьяго. У сеньоры Родригес была великолепная осанка, затейливая прическа из тщательно сплетенных перевитых косичек и ярко-синие глаза, а губы до того тонкие, что невольно думалось: может быть, она их жует? Когда мама на минуту вышла, сеньора Родригес стала меня уверять, что она очень высоко ее ценит:

— Изумительная женщина! Вот поживешь здесь какое-то время и сама поймешь, как важно познакомиться с человеком, которому можно излить душу и даже вместе помузицировать. Уж как я ее уговаривала переехать в столицу!.. И учеников ей нашла бы. Фрау Франци, я тут говорила вашей дочке, что вам есть прямой смысл переехать в город; а первое время, пока не устроитесь как следует, вы могли бы пожить у нас.

Мама предложила сеньоре Родригес сыграть этюд Черни [84] , и скоро под окном столпились соседи — они внимали ее игре. Потом сеньора исполнила прелюдию и фугу Баха, и соседи, взявшись за руки, пустились в пляс.

84

Карл Черни (1791–1857) — австрийский пианист, педагог и композитор чешского происхождения.

Перед уходом сеньора Родригес пригласила нас всех в воскресенье на чай, но дедушка, сославшись на нездоровье, отклонил ее приглашение, а Пауль отговорился тем, что не хочет оставлять больного отца. Позже Пауль сказал мне, что Родригесы — нацисты.

— Неужели все немцы нацисты? Все без исключения? — спросила я.

— У немцев есть склонность к нацизму, но исключения встречаются. Другое дело Родригес: ему не было еще и тридцати, когда он стал генеральным консулом во франкфуртском консульстве, влюбился в Германию, женился на ней и привез сюда, такую, какая есть.

Я собралась было поспорить с ним, но после сиесты в лавку косяком пошли покупатели.

После ужина, когда их поток иссяк, я попросила дядю:

— Позволь и мне что-нибудь продать.

Пауль показал, где хранится сливочное масло, и тут же явилась наша соседка, миниатюрная Мерседес. Ее голые ножки были серого цвета, так же как и стираное-перестираное драненькое платьишко; казалось, она с головы до ног покрыта слоем пыли. Даже смеющаяся мордашка была черно-серой, за исключением невероятно блестящих глаз. Мерседес свернулась калачиком на полу под прилавком и, хихикая и прикрываясь растопыренными пальцами, стала строить мне рожицы. Перегнувшись через прилавок и гладя девочку по голове, Пауль стал ее урезонивать:

— Ладно, Мерседес, хватит. Сейчас не время играть. Que quieres, tu? Что тебе надо?

— Cinco centavos de mantequilla.

— Лора, Мерседес просит дать ей сливочного масла на пять сентаво — для дружка сеньоры Молинас.

Следуя указаниям Пауля, я отвесила кусочек масла. Тут пришла моя бабушка, снова положила масло на весы — для проверки, обнаружила перевес и, сняв с кусочка тончайшую стружку, добилась идеально точного веса.

— Бабуля!..

— Когда продаешь такие крохи, взвешивай аккуратно, иначе дохода не жди: все уйдет на покрытие убытков, оплату труда и оберточную бумагу, — объяснила бабушка. — А вот тем, кто берет много, стоит и добавить капельку.