У чужих людей

Сегал Лора

— Это моя подруга Лора, — сказала она. — Лора тоже англичанка. А это — Абдулла Шах, — и она указала на другого мужчину, не столь смуглого, не столь восхитительно высокого и молодого. Абдулла что-то помешивал в горшочке. — Бедные ребята, у них нет посуды. Завтра, Мухаммад, — обратилась она к юноше, который привел меня на кухню, — завтра мы с тобой сходим в «Вулворт».

Мне стало ясно, что дивный юноша предназначен Клэр, а меня пригласили для Абдуллы. Он взглянул на меня и произнес с безупречным оксфордским акцентом:

— Здравствуйте, как поживаете?

Потом я сидела на полу рядом со студентом из Израиля и его девушкой-венгеркой, ела чудовищно острое блюдо, щедро приправленное карри, и судорожно глотала воздух, чтобы охладить пылающее

горло. Вошел Абдулла с тарелкой в руке и сел на стул за моей спиной. Он ел молча, сосредоточенно, однако я чувствовала, что он прислушивается к разговору, и разразилась цветистой тирадой, бичующей американскую текстильную промышленность.

— Она же целиком ориентируется на прибыль. Сейчас якобы год сюжетных рисунков на темы древнего Рима. Если на прошлой неделе хорошо продавались ткани с гладиаторами на фоне акведука, в трех основных тонах: розовом, морской волны и черном, значит, на этой неделе появятся рисунки колесниц на фоне Колизея, в тех же тонах — черном, розовом и морской волны.

Краем глаза я видела, что Абдулла зевнул, поднялся и понес тарелку на кухню. Однако вскоре вернулся, стал сзади меня и сказал:

— Пошли.

У выхода нас перехватил толстый молодой индиец.

— Куда это ты отправился? — спросил он. — Нам же надо о деле поговорить.

— Тогда идем с нами, — неохотно предложил Абдулла. — Здесь слишком жарко.

— Я хотел рассказать про те стиральные машины, — начал толстяк, и мы втроем зашагали по неосвещенной дорожке вдоль Риверсайд-драйв. С одной стороны чернели деревья, с другой тянулись заполненные людьми скамейки, в темных уголках целовались парочки; на одной лавке, растянувшись во весь рост, спал старик; выбрав местечко под фонарем, студент читал книгу. Пожилая чета прогуливала двух маленьких собачек, и до меня долетели слова жены: «Grauslich heiss» (жуткая жара); какой у нее до боли знакомый австрийский выговор, подумала я, шагая между двух выходцев с Востока.

— Так вот, у моего знакомого есть приятель, у него прачечная с такими машинами, и он огребает по двести сорок долларов в неделю чистыми.

— Неплохо, — отозвался Абдулла.

— Но ему срочно нужны деньги. Он готов продать дело по дешевке, за пять тысяч долларов, на две тысячи меньше, чем мог бы взять.

На некоторое время повисло молчание.

— Выходит, нам нужно три тысячи долларов.

— Небо-то какое розовое, — заметил Абдулла, подняв глаза.

— Розово-фиолетовое. Я сразу заметила, — поспешила вставить я.

— Похоже, мы переборщили с карри, — Абдулла вздохнул.

— Ну, я, пожалуй, вернусь на вечеринку, — сказал заметно повеселевший индиец. — По-моему, это предложение не лишено смысла. Обмозгуй его и звякни мне.

— Ладно, договорились. Спокойной ночи.

— «Спрай» для жарки. «Спрай» для выпечки. Спасу нет от мерзкой рекламы, — сказала я.

— Зато небо от нее приобретает прелестный розовато-фиолетовый оттенок, — сказал Абдулла. Он зевнул и извинился: — Не помню, когда последний раз нормально спал. С самого приезда в Нью-Йорк живу на износ: целыми днями бесплатно вкалываю на радиостанции «Голос Америки»; вечером устраиваю вечеринки, но друзей как не было, так и нет. Каждый год получаю очередной никчемный диплом. Приехал сюда с оксфордским дипломом бакалавра по английскому языку и литературе, уже здесь получил степень магистра по геологии в Мичиганском университете, а сейчас в Колумбийском университете [113] пишу докторскую по политологии…

113

Колумбийский университет города Нью-Йорка — один из известнейших университетов США.

— Прекрасно, но я все же спрошу: зачем?

— Потому что приехал по студенческой визе, и, если хотя бы на полчаса перестану учиться, меня отправят на родину.

— И что — это очень плохо?

— Ужасно. Я живу на чужбине

уже одиннадцать лет — еще азиат, но уже на западный манер. Заведи я дома такой же разговор, как сейчас с тобой, меня просто не поняли бы. А ведь у меня там семья. Пакистанские женщины просто невыносимы.

— А американки?

— Они — прелесть, — Абдулла сдержанно усмехнулся, должно быть, мысленно перебирая свои романы.

Он позвонил на следующий вечер и попросил разрешения зайти после лекций.

— Как?! В такую поздноту? Уже десять часов вечера! — возмутилась бабушка. (К Абдулле и его неурочным визитам она не сменила гнев на милость и впоследствии.)

Он захватил с собой книгу, которую ему необходимо было прочесть для курсовой работы (срок сдачи прошел две недели назад!), и попросил меня проконспектировать ее. Абдулла знал, что делает: чем больше сил я на него тратила, тем сильнее к нему привязывалась.

Клэр стала неотъемлемой частью студенческой общины; она заполнила кухонные полки пакистанцев посудой, а холодильники — едой, которую сама готовила и вместе с ними ела. Потом «Элия» пригласил ее на ужин в «Сарди» [114] , где она познакомилась с неким «Харолдом» — он жил в Стратфорде и был фантастически богат.

— Он от меня без ума, а его зять в Шекспировском театре очень важная птица, — рассказывала она.

— Думаешь, Харолд тебя осчастливит?

— В восемьдесят три года? Где ему, бедняжке, сама понимаешь… Но я его обожаю; он хочет пристроить меня в труппу на следующий сезон. И зимой я смогу жить в его доме.

114

«Сарди» — фешенебельный ресторан, расположенный в так называемом театральном районе Нью-Йорка, близ Бродвея.

Клэр собрала чемодан, сняла с вешалки плащ и заняла у Абдуллы денег на билет — Мохаммад сидел без работы, поскольку с головой ушел в изучение кинопроизводства, — и мы всей компанией поехали на автовокзал.

— А как твой двоюродный брат относится к таким планам? — спросила я.

— Какой двоюродный брат? У меня нет родственников.

— Мне кажется, ты упоминала Витторио де Сика… — промямлила я и смолкла. Кровь бросилась мне в лицо: внезапно все многочисленные мелкие неувязки в увлекательных рассказах Клэр разом получили объяснение.

— А, Витторио де Сика! — воскликнула Клэр. — Так он же в Голливуде.

Когда я упомянула имя из грез, которым она предавалась на прошлой неделе, Клэр удивленно уставилась на меня: она уже с головой ушла в настоящее. Расцеловавшись поочередно с Мохаммедом, Абдуллой и мной, она помахала нам изящной ручкой и, роняя теплые слезы, укатила из моей жизни точно так же, как и ворвалась в нее, — на автобусе.

Примерно в это время я сделала неутешительное умозаключение: мало того, что американская школа дизайна никуда не годится, но и я — никудышный дизайнер. К этому выводу я пришла, строго и придирчиво наблюдая за пером в моей руке: оно оставляло на бумаге такие безнадежно избитые линии и образы, что им не светил даже коммерческий успех, а все потому, что душевный конфликт мешал мне профессионально овладеть ремеслом. Я оставила попытки «творить» и стала оттачивать навыки раппорта [115] , которые лежат в основе рисунка по ткани. Когда изначальный рисунок художника гравируется на валиках, которые затем будут переносить его на ткань, он должен лечь так, чтобы его верхняя точка практически без зазора соприкасалась с нижней. Хотя я так и не набила руку и меня пугало каждое новое задание, я все же стала работать по заказам, и мне уже удавалось выкраивать несколько часов в день на писательство.

115

Раппорт — повторяющаяся часть рисунка на ткани, обоях и т. п.