У цыганок

Элиаде Мирча

Несколько мгновений Гаврилеску сосредоточенно молчал, потом склонился над роялем и вскинул руки над клавишами - как если бы собирался сыграть нечто бравурное. И вдруг воскликнул:

– Вспомнил! Я знаю, что случилось.

Он вскочил из-за рояля и, не поднимая глаз, стал разгуливать по комнате.

– Теперь я знаю, - повторил он.
– Это было, как сейчас, летом. Хильдегард с родителями уехала в Кенигсберг. Было ужасно жарко. Я жил тогда в Шарлоттенбурге и покидал дом, только чтобы прогуляться в тени деревьев. Высокие старые деревья давали густую тень. И было безлюдно. Слишком было жарко. Никто не решался

выходить из дому. И вдруг - девушка, она рыдала, закрыв лицо руками. Перед ней стоял маленький чемодан, она сняла туфли и поставила на него ноги, и я очень удивился, когда услышал: 'Гаврилеску, я так несчастна'. Разве мог я предположить?..
– Он перестал ходить по комнате и круто повернулся к девушкам.
– Барышни, - провозгласил он патетически, - я был молод, красив, у меня была душа артиста! Вид покинутой девушки разрывал мое сердце. Я заговорил с ней, попытался ее утешить. Так началась трагедия моей жизни.

– Что же теперь делать?
– спросила рыжеволосая, обращаясь к подругам.

– Подождем, посмотрим, что скажет старуха, - предложила гречанка.

– Если еще подождем, он и вовсе нас не отгадает, - сказала третья девушка.

– Да, трагедия моей жизни...
– продолжал Гаврилеску.
– Ее звали Эльза. Но я покорился. Я сказал себе: 'Гаврилеску, так должно было случиться. Не судьба! Нет счастья артистам...'

– Видите?
– снова заговорила рыжеволосая.
– Теперь он опять запутался, и неизвестно, как выпутается.

– Это рок!
– воскликнул Гаврилеску, воздев руки и поворачиваясь к гречанке.

Девушка слушала его, улыбаясь, заложив руки за спину.

– Бессмертная Греция!
– воскликнул он.
– Мне не пришлось тебя увидеть.

– Не надо об этом! Не надо!
– воскликнули разом две другие девушки. Вспомни: ты нас избрал!

– Цыганка, гречанка, еврейка, - произнесла гречанка, многозначительно заглядывая ему в глаза.
– Ты так хотел, ты нас избрал...

– Угадай нас!
– крикнула рыжеволосая.
– И ты увидишь, как будет прекрасно!

– Какая из нас цыганка? Какая цыганка?
– наперебой спрашивали все три девушки, окружив его.

Гаврилеску быстро отступил к роялю.

– Так, значит, вот как тут у вас принято. Артист или простой смертный вы одно твердите: отгадай цыганку. А зачем, скажите на милость? Кто распорядился?

– Такова наша игра, так принято у нас, цыганок, - сказала гречанка, попробуй угадай. Не пожалеешь.

– Но я не расположен играть, - возразил Гаврилеску с горячностью.
– Я вспомнил трагедию моей жизни. Ибо, видите ли, теперь я очень хорошо понимаю: если бы в тот вечер в Шарлоттенбурге я не вошел бы с Эльзой в пивную... Или даже если бы я вошел, но если бы у меня были деньги, чтобы заплатить за еду, жизнь моя сложилась бы иначе. Но случилось так, что у меня не было денег, и заплатила Эльза. И назавтра я пытался раздобыть несколько марок, чтобы отдать ей долг. Но не нашел. Все мои друзья и знакомые разъехались. Было лето, стояла ужасная жара...

– Он снова испугался, - прошептала рыжеволосая, опустив глаза.

– Так слушайте, ведь я еще не закончил!
– крикнул Гаврилеску взволнованно.
– Три дня я не мог раздобыть денег и каждый вечер приходил к Эльзе на ее временную квартиру; приходил, чтобы извиниться, что не нашел денег.

А потом мы отправлялись вдвоем в пивную. Если бы хоть я выдержал характер и не ходил с ней в пивную! Но что вы хотите? Я был голоден. Я был молод и красив, Хильдегард была в отъезде, и я был голоден. По правде говоря, случались дни, когда я вовсе не ел. Жизнь артиста...

– Что же теперь делать?
– прервали его девушки.
– Ведь время идет.

– Теперь?
– воскликнул Гаврилеску, снова воздев руки.
– Теперь хорошо, тепло, и мне у вас нравится, потому что вы молоды, красивы, вы здесь рядом и готовы поднести мне варенье и кофе. Но мне больше не хочется пить. Теперь мне хорошо, я прекрасно себя чувствую. И я говорю себе: 'Гаврилеску, эти девушки чего-то от тебя ждут. Доставь им удовольствие. Если они хотят, чтобы ты угадал их, угадай. Но будь осторожен! Будь осторожен, Гаврилеску, если снова ошибешься, они закружат тебя в хороводе и ты не очнешься до утра'.

И, улыбаясь, он зашел за рояль, обратив его в щит от девушек.

– Так, значит, вы хотите, чтобы я вам сказал, какая из вас цыганка. Хорошо, я скажу...

Девушки оживились, стали рядом, молча уставились на него.

– Я скажу вам, - помолчав, продолжал он.

И мелодраматическим жестом выкинул руку к девушке, покрытой бледно-зеленой вуалью. Девушки застыли, будто не веря своим глазам.

– Что с ним?
– спросила наконец рыжеволосая.
– Почему он не может угадать?

– С ним что-то случилось, - сказала гречанка.
– Он вспоминает о том, что потерял, он заблудился в прошлом.

Девушка, которую он принял за цыганку, выступила вперед, взяла поднос с кофейным прибором и, проходя мимо рояля, грустно улыбнувшись, шепнула:

– Я еврейка...

И исчезла за ширмой.

– Ах!
– воскликнул Гаврилеску, ударив себя по лбу.
– Мне бы следовало понять. В ее глазах было что-то пришедшее из дали веков. И на ней была вуаль - прозрачная, но вуаль. Она была будто из Ветхого Завета...

Рыжеволосая громко рассмеялась и крикнула:

– Не отгадал ты нас, барин! Не отгадал, кто цыганка.

Она провела рукой по волосам, тряхнула головой, и огненно-рыжие кудри рассыпались, закрыли ей плечи. Пританцовывая, она кружилась вокруг него, хлопала в ладоши и напевала, а волосы языками пламени лизали ее шею.

– Скажи, гречанка, как было бы, если бы он отгадал, - крикнула она, откидывая непослушные пряди.

– Это было бы прекрасно, - прошептала гречанка.
– Мы бы пели тебе, и танцевали, и водили бы тебя по всем комнатам. Это было бы прекрасно.

– Это было бы прекрасно, - эхом повторил Гаврилеску и печально улыбнулся.

– Скажи ему, гречанка!
– крикнула цыганская девушка, останавливаясь перед подругами, продолжая хлопать в такт и все сильнее притопывая по ковру голой ногою.

Гречанка крадучись подошла к Гаврилеску и стала что-то нашептывать; она говорила быстро, временами качала головой или прикладывала палец к губам, о чем - Гаврилеску не понял. Но он слушал ее, улыбаясь, глядел растерянно и временами повторял: 'Это было бы прекрасно!..' А цыганка топала все сильнее и все глуше, как из-под земли доносился до него ее топот, и, когда этот дикий, странный ритм стал непереносим, Гаврилеску сделал над собой усилие, ринулся к роялю и заиграл.