У цыганок
Шрифт:
Голос, показавшийся ему знакомым, произнес:
– Так говори же, барин, говори дальше.
– Что еще вам сказать?
– прошептал он.
– Я сказал все. Все было кончено. Я приехал с Эльзой в Бухарест. Мы были бедны. Я начал давать уроки музыки...
Он приподнял голову с подушки и встретился глазами со старухой. Она сидела за столиком с джезвой в руках, намереваясь разлить кофе.
– Нет, спасибо, больше не хочу!
– Он протестующе поднял руку.
– Я уже много выпил. Боюсь, что не усну ночью.
Старуха наполнила свою чашку и поставила джезву на
– Говори дальше, - упорствовала она.
– Что ты потом делал? Что же случилось?
Гаврилеску долго молчал, в задумчивости обмахиваясь шляпой.
– Потом мы начали играть в прятки, - сказал он вдруг изменившимся, посуровевшим голосом.
– Конечно, они не знали, с кем имеют дело. Я человек серьезный, артист, учитель музыки. Меня интересует все новое, неизвестное. Я сказал себе: 'Гаврилеску, вот тебе возможность расширить свои познания'. Я не понимал, что речь идет о наивных детских играх.
Но представьте, я вдруг оказался голым и услышал голоса, я был один, как в тот момент, когда... Понимаете, что я хочу сказать...
Старуха покачала головой и продолжала не спеша потягивать кофе.
– Шляпы твоей мы обыскались, - произнесла она.
– Всю хижину девочки перевернули, пока не нашли.
– Да, признаю, это была моя вина, - продолжал Гаврилеску.
– Я не знал, что, если не отгадаю на свету, придется разыскивать их, ловить, отгадывать в темноте. Мне никто ничего не сказал. И повторяю: когда я увидел, что на мне ничего нет, и почувствовал, что портьера пеленает меня, как саван, честное слово, она была точно саван...
– Ох и намучились же мы, пока тебя одели, - сказала старуха.
– Ни за что ты не хотел одеваться...
– Я говорю вам: эта портьера была точно саван, она запеленала меня, я был спеленут, она стянула меня так, что я не мог дышать. А как было жарко! воскликнул он, энергично обмахиваясь шляпой.
– Удивительно, что я не задохнулся!..
– Да, было очень жарко, - сказала старуха.
В этот момент издалека донеслось звяканье трамвая. Гаврилеску поднес руку ко лбу.
– Ах!
– воскликнул он и с трудом поднялся с софы.
– Я заговорился, то да се, ну и совсем забыл, что мне надо на улицу Поповн. Представьте, я оставил там портфель с партитурами. Как раз сегодня возвращаюсь и говорю себе: 'Держись, Гаврилеску, уж не стал ли ты...' Да, в этом роде я что-то говорил, только как следует не помню...
Он сделал несколько шагов к двери, но вернулся, помахал шляпой и произнес с легким поклоном:
– Рад был с вами познакомиться.
Во дворе его ждала неприятная неожиданность. Хотя солнце зашло, жара стояла пуще, чем в полдень. Гаврилеску снял пиджак, перекинул его через плечо и, продолжая обмахиваться шляпой, пересек двор и вышел на улицу. Чем дальше он удалялся от стены тенистого сада, тем больше страдал от зноя, пыли и запаха расплавленного асфальта. Сгорбившись, рассеянно глядя перед собой, он добрел до остановки. Там не было ни души. Заслышав лязг подъезжающего трамвая, он поднял руку, трамвай остановился.
В полупустом вагоне все окна были открыты. Он сел напротив какого-то юноши и, когда подошел кондуктор,
– Что-то невероятное!
– обратился Гаври-леску к юноше.
– Честное слово, хуже, чем в Аравийской пустыне. Если вы слышали когда-нибудь о полковнике Лоуренсе...
Юноша рассеянно улыбнулся и повернул голову к окну.
– Который может быть час?
– спросил Гаврилеску кондуктора.
– Она здесь не живет, - перебил его юноша.
– Здесь живем мы, семья Джорджеску. Перед вами жена моего отца. Урожденная Петреску...
– Прошу тебя соблюдать приличия, - вступила женщина.
– И не приводить с собой разных типов...
Она повернулась и исчезла в коридоре.
– Вы уж извините ее за эту сцену.
– Юноша криво улыбнулся.
– Она третья жена моего отца. На ее плечи легли все ошибки его предшествующих женитьб. Пять мальчиков и девочка.
Гаврилеску взволнованно обмахивался шляпой.
– Сожалею, - начал он.
– Искренне сожалею. Я не хотел огорчить ее. Что и говорить, час весьма неподходящий. Обеденный час. Но понимаете, завтра утром у меня урок на Спиро-вой Горе. Портфель мне нужен. Там этюды Черни, вторая и третья тетради. Там мои партитуры, мои собственные интерпретации записаны на полях. Поэтому я всегда ношу портфель с собой.
Юноша смотрел на него с улыбкой.
– Мне кажется, вы меня не поняли, - прервал он Гаврилеску.
– Я уже объяснял вам, что здесь живем мы, семья Джорджеску. Живем четыре года.
– Не может быть!
– воскликнул Гаврилеску.
– Я был здесь всего несколько часов назад, давал урок Отилии с девяти до трех. Потом беседовал с госпожой Войтинович.
– На улице Поповн, восемнадцать, на втором этаже?
– удивленно переспросил юноша и весело улыбнулся.
– Вот именно. Я прекрасно знаю этот дом.
– Могу сказать вам, где стоит рояль. Доведу вас туда с закрытыми глазами. Он в гостиной у окна.
– У нас нет рояля, - сказал юноша.
– Поднимитесь этажом выше. Хотя могу вас заверить, что на третьем этаже Отилия тоже не живет. Там живет семья капитана Замфира. Поднимитесь на четвертый. Мне очень жаль, - прибавил он, видя, что Гаврилеску слушает его испуганно, все быстрее обмахиваясь шляпой.
– Я был бы очень рад, если бы эта семья Отилии жила в нашем доме...
Гаврилеску глядел на него в нерешительности.
– Благодарю вас, - сказал он, помолчав.
– Попытаю счастья на четвертом этаже, хотя даю вам слово, что сегодня еще в начале четвертого был здесь. Он показал на коридор.
Подниматься вверх было трудно. На четвертом этаже он долго утирал лицо платком, прежде чем позвонить. Кто-то засеменил по коридору, дверь отворилась, перед ним стоял мальчик лет пяти-шести.
– Ах, - воскликнул Гаврилеску, - боюсь, что я ошибся. Мне нужна госпожа Войтинович...
В дверях появилась улыбающаяся молодая женщина:
– Госпожа Войтинович жила на втором этаже, но больше не живет, она уехала в провинцию.
– И давно?
– О да, давненько. Осенью будет уж восемь лет. Сразу после свадьбы Отилии.