У града Китежа(Хроника села Заречицы)
Шрифт:
Гуляю с ним один вечер, другой. Он мне как-то и сказывает:
«Сватать тебя пошли…»
Я испугалась: вот так, думаю, орешки! Что они надо мной наделали! Я была на гулянье. Подходит ко мне тетка и говорит: «Саня, идем домой, тебя просватали за Федора Родионова». Пришла домой, начала, с горя или с радости — не знаю, плакать, думала: пропала я. Девчонки вокруг меня собрались. Я не догуляла и побежала в Заскочиху. Бегу, а сердце гнетет. Прихожу, а там уже знали. Все начали тужить. Один парень подсел ко мне и говорит: «Взял бы за себя». Другой баит: «Да и я бы взял». А ведь я не такой тогда была, как сейчас. Пять женихов
Можно сказать, силом меня выдали. Он мне был не жених. На три года старше меня — он запоздалый жених-то. До меня он сватал одну, только бы свадьбе быть, да их, слышь, поп не обвенчал, что-то сердитым был, нашел в шестом колене родню и отказал, а уж он и гостинца невесте-то носил. Считали, как бы уже их была девка-то. Дело такое долго у них тянулось. Она, невеста-то, богата была. И все же так вот с той девкой дело-то у них и разошлось.
Назначили мою свадьбу. Жених дал мне на стол десять рублей, полусапожки, полведра вина, полпуда говядины. Жених мне уж больно не показался. Скорее бы умерла — вот как не мил он мне был. Но никуда не денешься. Приехал он за мной на четырех лошадях. Свадьба была в воскресенье. Венчались в Лыкове. Приехал поезд, пообедали у нас, пошли народом провожать к венцу. Приехали, вошли в церковь. В тот день две свадьбы было. Тех прежде нас венчали. Это были Марья Маркова и Петруха. Плохонько венчались. А мы стояли с женихом у Казанской иконы рядом.
Помню: подошла шабренка, посмотрела на нас и говорит: «Вот это-то молодые хорошие». Когда нас венчали, у него свечка раньше моей угасла, про это прежде говорили — значит, он умрет раньше меня. Так оно и было. После венца пришли за стол. И попы пировали у жениха дома. Пир был богат. Пива наварили ведер шесть, и вся-то закуска была — только бы на нее глядеть: мясо, селедка, икра. Посидели. Свекровь заплела мне две косы. Обычно у попа в дому заплетают косы-то невесте. А тут так вот получилось. Поужинали настряпанное и отправили нас спать.
Так, с первой обнимки, началась моя жизнь и замужество. Пировать-то пировали, а сердце-то мое болело. С первой ночи я поняла, что мне плохо будет, никак он мне не был мил. А семья у него была степенная.
Так прошла неделя, другая, а на третью неделю он стал гулять до зари. Придет — и со мной не баит. Ляжет и спит, а я зли него — словно шпала бракованная. И кто его знает, где он гулял. Была ли у него подружка, или он с парнями болтался, но домой являлся на заре. Он, бывало, уйдет, а я пряду. Меня пошлют, скажут: «Иди, Ляксандра, за Федором-то». Я пойду за ним, а он меня так шухнет, а то так и обругается: «Иди, дьяволица, отсюда!» И я пойду горюхой. Приду домой, сказываю родителям: «Не идет мой Федор. Еще раз не пойду». Да я, видно, и сама была хорошей ему женой — никак его не звала, не любила.
На другой год моего Федора стали собирать в солдаты. Пошел он на призыв, и брат с ним тоже — у них вместе сошлись прописные года. Поехала и я с ним в Семенов. Стали жребий брать, Федору дальний жребий достался, а у брата Петра, наверное, ближний был. Но отец уж очень Петра-то любил, а моего Федора недолюбливал. В приемной мужики меня стали уговаривать: «Ты поезжай, Лександра, домой. Твоего Федора не возьмут — у него большой номер».
Я уехала, а отец стал за Петра хлопотать — просил своего любимца оставить, а моего Федора взять. Так и сделали: Петра отпустили,
О ту пору, помню, идет из того же Семенова баба. Догнала меня и плачет: «Федю-то, говорит, твоего забрили». И все рассказала мне. Я не заплакала. Но Федора пожалела. Поехала утром снова в Семенов. Нашла его. Мои товарки, бабы, все плачут возле него. Я осталась ждать. Новобранцев отбирали, слышь, на присягу. Провожая меня, бабушка напекла мне натертышей на постном масле. Она-то любила Федора, жалела. Прожила я в Нижнем зли казармы восемь суток. Федора выбрали служить в Петербурге.
Поехали мы с ним домой. Побыл он со мной двое суток, и стали мы его сряжать на службу. Нашили рубах, подштанников, полотенец и всякой всячины наложили полную сумку.
Провожать Федора повез сам дедушка да еще сродник-мужик — пьяница, бабник. Там они с моим свекром и схлестнулись. Надо бы провожать поезд — он уже был готов уходить, а у моего Федора пропал отец. Искали, искали свекра, так и не нашли, а у Федора-та и денег ни копейки нет. Ладно, что на его, видать, счастье тут оказался его крестный Русаков — мужик он был богатый, он-то и дал денег. На вокзале бабы плачут, а у меня — ни слезинки. Одна наша кержачка кричит своему мужику: «Портки-то пожалей, скинь, не носи!»
Проводили Федора, и свекор явился домой. Напились они с приятелем пьяные-то, насилу доехали. Погибли было в лесу. Приехал отец домой. Свекровь моя, старуха, долго плакала. И я что-то загрустила, хоша и плох был мой Федор, да муж. Осталась я в доме сиротой. Страшно стало жить. Хоть беги куда-нибудь. Никто меня не привечал. Была как отрезана, как подкошенный куст.
Подошло время молотьбы. Я стала помаленьку забываться.
Несу я как-то вязанку в сенницу, а там свекор меня дожидается. Мир суди — не виновата. Свекор мне рот зажал: молчи, слышь… И после-то не давал прохода, задарил меня за молчанье.
Как-то после молотьбы свекор на заднем дворе остановил меня, ухватил за руку и говорит:
«Приготовься, Ляксандра… Целуй меня. Денег дам тебе…»
Я испугалась бесчестию свекра, сердце заскорбело, бросилась бежать.
А он опомнился, крестится и шепчет: «Господи! Прости меня, охальника грешного!»
Мужу про экую-то встречу со свекром не сказывала и всю жизнь боялась — во сне бы не промолвиться. Федор, я знаю, убил бы и отца и меня вместе с ним.
После этого, что ни жила, ни разу слова о поцелуях от свекра не слыхала.
Кажется, то время было к рождеству. Побыл Федор в солдатах восемь месяцев. Была ему пережребиевка, что ли, — знаю только то, что он бойкий был, получил уж чин унтер-офицера и был не на младшем окладе. Башка у него работала на всех стах. Дошлый он был и сметливый. Бывало, начнет говорить — дельнее его никто не сумеет сказать, только вот отец заживно не любил его.
Так вот после восьми месяцев царской службы Федору досталось счастье — метали снова жребий, и он, видать за грехи отца, вынул удачный жребий. Его освободили. Товарищ давал ему двести рублей: останься, слышь, вместо меня. Но он не захотел.