У града Китежа(Хроника села Заречицы)
Шрифт:
Два года страдал Ефим. Когда поправился, стал первейшим пьяницей. И все же старообрядцы не осудили Ефима. Они уверяли: «Его на это лукавый соблазнил».
У кержака на жизнь был свой взгляд. Каждый по-своему добывал себе блага. Конечная цель всех стремлений кержака — быть сытым. Каждый год он ревностно проводил праздник «отжинальник». Он у кержаков справлялся два раза: когда убирали яровые и аржаные. Теперь в последний день уборки колхозникам, например, поставят обед на гумне. Председатель колхоза обнесем мужичков по стаканчику — по два вином для веселья. Женщины на гумне песни запоют, попляшут.
А раньше на поле после ярового посева устраивалось моленье. По всякому случаю молились, даже когда начинают навоз возить. Молодой народ и тогда мало молился — только перекорялись. Хотелось по Лыкову пройти — на модников посмотреть. Старики молились, а молодые в это время выходили
В рождество было гулянье в Заречице. Съезжались кавалеры, катались на баских саночках, а барышни стояли на «порядке» — ждали: посадит модник… Иную на десяти лошадях покатают, а иная не проедет и на одной. Такой девке невесело было.
На святках рядились, кто как сумеет. Что чуднее, то и хорошо. Были беседы, девушки гадали.
Троица — был престольный праздник у всех кержаков. Праздновать ходили в Лыково, а оттуда в Заскочиху. С вечера вырубали березки, ставили их у окошка. Утром рядятся в хорошие платья и уходят к обедне. Богачи — в шелках, беднота — в ситцевых. Ребята наряжаются в хорошие пиджачки, рубашки, в сапоги, а уж на моей памяти стали форсистее — ходили в ботинках, не глядя на то что сапоги дороже. Обедня пройдет, ребята из церкви выходят, встают все рядами. Барышни выходят — они примечают, кому какая нравится.
Нынче город и деревня год от года полюбовно сближаются. Не узнаешь ни Керженца. Ни Лыковщину, ни людей, коих знал. Как жизнь, так и дороги наши пролегли в глухих лесах. Старые дома сгнили или сгорели. Молодые шабры не баят уже, как мы. Все перевернуто вверх дном.
Да, разучились у нас и пиво варить.
Ныне на то и время-то недостает. Да и молодые-то бабы не сручны на это, не умеют. Солод ухода к себе требовал.
Перво-наперво наложат, бывало, в кадку ржи, зальют ее водой — и на гумно, где хлеб молотили. Рожь три дня и три ночи мокнет. И выскочат, возродятся из нее отростки, прибытки жизни. Воду хозяйка сольет, а рожь развалит на гумне ладони на две толщиной. Разгладят, разровняют ее, прикроют леснинками, и опять она три дня и три ночи лежит. Рожь так сращивалась, сдруживалась. Руками растирали ее и опять разваливали на пологу, под полог стлали мелкую мякину и овсяной пелевой покрывали. И так все это добро согревалось суток пять. Идешь, бывало, мимо гумна, а там тебя и опахивает приятным духом, да таким хорошим, покорительным. Когда полог раскроют — пар валит. Разгребут плесень, завалят в середку и опять закроют суток на трое. После этого в овине на колосники положат тесины, на них расстелют солому и ссыпают на нее экую-то рожь, но перед тем опять ее разотрут руками. Уложат теплиной вершка на четыре и каждый часик будоражат — сохла бы равненько. Рожь так высохнет — зубами не раскусишь. Дадут ей остынуть, провеют, сложат в мешки и свезут на мельницу. Намелют из ржи сладкий-пресладкий солод. Из него, точно из злаченого, и вторили квас и пиво хмельное. Пиво готовилось к свадьбам. Брали черепяные корчаги, в боку, ближе ко дну провертывали дырочки. Хозяйка возьмет солоду, прибавит немного муки, обварит, воскормит крутым кипятком и затворит как бы хлебы. Потом добрую смесь кладет в корчагу. На дно положит палочки, на них расстелет стриженой соломки и заводит на солоде тесто… Таких корчаг наставит три-четыре. Зальет тесто водой и ставит корчагу в вольную печь. И преет все это добро до другого дня. Вынет она эту пахучую сладость из печи. В этот душистый солод хозяйка ложит ракушки, обдирку от дикуши гречневой — дырочку-то у корчаги не защипило бы — и добавляет теплой воды. Постоит это все уповод часика четыре. Затытечку у корчаги откроют, и начнет литься удивительное сусло. Первый выгон идет краснущий, густущий, медяной. Наберет хозяйка такого сусла ведерка два-три, потом добавит в корчагу еще водицы. Ставит на лотки, сделает скатец. Ототкнет опять у корчажки затычечку, откроет дырочку, и в кадку побежит пиво; хозяйка водицу подливает разика три. И вот спускает она живительную благодать. И отведывает — не густо ли?.. Ежели кому угодно пиво — сбирают хмеля и кладут в кадку да прибавят дрожжей. И все это вместе бурлит, ходуном ходит дня два, пока пена покажется. Случается, наше пиво-то бочата разрывает. Оно что твое баварское. Немцы-то, слышь, у нас учились варить пиво-то. Вот ведь оно што. Оставшееся сусло хозяйка насытит медом и угощается с товарками. Ни вина, можно сказать, ни водки до «царских казенок» у нас не знали — пили только свое, наше, керженское, пивцо, оно не сморит, а удовольствием и простодушием, марьяжным интересом и тому подобным наградит.
Бывало, отцы наши выпьют экого пивца-то и поучают: трудитесь, дети. Радейте трудовую копейку. Берегите землю русскую и православную веру. И мы трудиться начинали сызмальства. И так трудились — рубаха не просыхала. Тянули все на своем горбу. В темноте плутали. В засуху с голоду умирали, но в своей Лыковщине, возле своего
Сейчас на моде ласапед. До советской власти их не было. Да и не видывали такой диковины. А теперь в нашей деревне, чуть маленько годно живут, каждый парень ласапед имеет. А если живут негодно, сын заставит корову продать — а ласапед ему родители покупай. Иной мужичок налога не платит, весь в долгах, а сын на ласапеде ездит. Подумать только — ныне девок не воруют и катают. В колхозе нет парня без ласапеда. Нынешний бедняк, пожалуй, не опередил ли бывалошного богача. Хотя бы у того же Инотарьева — ласапеда у него не было и гармошки не имелось. Сейчас в Заречице малых ребят человек пятнадцать, и, смотришь, только кто-то из них подрос — у него уже гармонь. В мою молодость гармонь была «алексеевская». Так она называлась. Делал их мужичок в Осинках. Цена экой гармошке была три рубля. «Алексеевская» гармошка — четырехладная. И два подголоска. Мастер этих гармоний жил очень складно.
Играли на «алексеевской» гармонике — так называлось — «в растяжку», и под эту игру пели частушки:
Мамонька родная на горе породила. Лучше бы ты, маменька, меня не родила. А коли родила, лучше бы растоптала,— Меня бы молодчика в солдаты не забрили.А почему так слезно пели?.. В старину такая служба бывала: на двадцать пять годов забирали в солдаты. Уходили из своей сторонушки и — как в омут головой: дома не побывают. Цари такие были. Одежда солдату — сюртуки и шинели одинаковы: на тощего сюртук-то бы ладно — хорош, а на рослого кержака — застежка не сходится вершка на два — на четыре. Тогда прикажут застегнуть на нем мундир. Ежели, стоя не застегнут, так положат: один унтер мнет коленом живот, а другой застегивает. Так и шинель натягивают. Выйдет на учение такой вот стянутый солдатик, не то чтобы маршировать — пройдет несколько шагов и… грохнется без памяти.
Но потом уж служба стала покороче — пятнадцать лет.
У моего родителя брата взяли в солдаты от пятерых детей. Закон был такой — солдат брали от волости. Старшина назначит — кержаки шли и служили. Случалось, кто-то повздорит со старшиной или подрался с кем-то, такого провинившегося назначали в солдаты.
У моего родителя было три брата. И все они жили в одном дому. Мой отец был старший, третий брат — холостой. И был он краса детина. Другого такого не сыскать в Хахальской волости.
Дядя мой, Григорий Емельянович, женился годов двадцати пяти и прижил пятерых детей. Старшиной в Хахалах был тогда Иван Васильевич Кузнецов. В престольный праздник, кажись это был покров, пришел Григорий Емельянович погостить к тестю, рассорился со старшиной, мироедом его назвал. Он дяде и пригрозил: «Ну, помни, Гришка, ты, миляга, уйдешь в солдаты?» А на очереди в солдаты был холостой брат — Сергей. Его бы обязательно взяли, а старшина вместо Сергея запросил Григория Емельяновича. А ему в то время было уже годов сорок. Получил он бумажку. Явился в воинское присутствие. «Да что вы, господин начальник, у меня пятеро детей, — взмолился Григорий, — почему вы меня хотите взять на службу?» А ему отвечают: «Не мы тебя берем, а старшина». Отец Григория еще был жив. Он приехал в присутствие. И холостого сына Сергея привел. Упал в ноги и заявляет начальству: «Ваше высокоблагородие, помилуйте! У Григория пять человек детей, служба — пятнадцать годов! Возьмите моего младшего сына, а детей Григория пожалейте…»
Начальство смилостивилось, стало просить старшину. Он был тут же, в присутствии. «Никакого прощения Григорию нет, — говорит старшина. — Он пойдет на службу». Начальство было сжалилось: «Надо взять младшего. Парень здоровый, красивый, его только в хоромы царские — гвардеец!» — «А что же вы не спросите Григория, за что я посылаю его в солдаты?» Стали спрашивать Григория. И он сказал: «Я повздорил со старшиной. За это он меня и назначил». «Ну, Кузнецов, — говорят старшине, — можно ли отпустить мужика?..» — «А ты что же, Гришка, не сказывал, как ты меня обозвал?..» Григорий отвечает: «Я не помню». «Он меня обозвал мироедом», — говорит старшина. И тут начальство не могло пойти против старшины.
На Лыковщине Кузнецов был богатым человеком. Его трудно было смилостивить. В губернию ездили. Холостого Сергея Емельяновича брали с собой — показать, какого взамен солдата давали. И в губернии не могли освободить. Вернулись домой в слезах.
Пришло время Григорию отправляться на службу. Отец и дедушка говорили: слез-то сколько было! С чужих деревень Григория провожать пришли. Была у него старшая дочь — замуж уже вышла. Глядя на такую надсаду, чай, все бабы с ума сходили. Цари законы писали, а мужику, крестьянину разве можно было сказать не только против воли царя, но и против старшины?