У парадного подъезда

Архангельский Александр Николаевич

После бури и волненья, Всех опасностей пути. Мореходцам нет сомненья В пристань мирную войти. (…) Есть ли ж взором открывают На брегу друзей, родных, О блаженство! — восклицают, И летят в объятья их,—

до «Ночи в Ревеле» Вяземского (об этом стихотворении — ниже), общеизвестной отсылки в «Евгении Онегине» [84] («Как описал себя пиит…»), явственной цитаты в пушкинском «Доне», где стихи Муравьева едва ли не впервые обручены с думой Рылеева:

84

И пародийного повторения

ее в эпиграмме (1830) на «Невский альманах»: «Вот перешел чрез мост Кокушкин, / Опершись […] на гранит, / Сам Александр Сергеич Пушкин / С мосье Онегиным стоит».

Блеща средь полей широких, Вон он льется!.. Здравствуй, Дон! От сынов твоих далеких Я привез тебе поклон. Как прославленного брата, Реки знают тихий Дон; От Аракса и Евфрата Я привез тебе поклон. Отдохнув от злой погони,  Чуя родину свою, Пьют уже донские кони Арпачайскую струю. Приготовь же, Дон заветный, Для наездников лихих Сок кипучий, искрометный Виноградников твоих. [85]

85

А также до самоочевидных параллелей в цитированных выше стихах Жуковского (ср. хотя бы муравьевское вдохновенное: «До Пароса и до Лемна…» с этим двустишием: «От Кавказа до Алтая, / От Амура до Днепра…»), Розена (финалы: «Въявь богиню благосклонну / Зрит восторженный пиит, / Что проводит ночь бессонну, / Опершися на гранит» — и: «И природы клик утешный / Иногда раздастся там, / Как в столице многогрешной / Рог пастуший по утрам»).

Своим лирическим сюжетом М. Н. Муравьев словно бы задал, а ритмическим рисунком, как печатью, скрепил «алгоритм» простодушного стихотворения о великой столице, или ее создателе, или их потомках, где поэт воспевает воды реки, в которых равно отражены и дворцы, и городские парки, и встречи влюбленных. Всем строем своего высказывания он выражает дорогую для него мысль: так же, как для реки нет различия между «высоким» и «низким», между «зданьем» государя и «тенистыми островами», так нет этой разницы и для «чувствительного», сердечного человека. Он всему на свете со-радостен, сочувствен, соравен, даже самому Петру I; так же, как и Нева, которая «с почтеньем» обтекает «прах великого Петра».

Но и Муравьев — не последний в ряду «прецедентов». Точно такой же образ мира явлен (и облечен в четырехстопный хорей) в петербургском стихотворении Г. Р. Державина «Явление Аполлона и Дафны на Невском берегу» (1801–1808); с «Богиней Невы» трудно не соотнести эти строки:

(…)И соборы нежных муз С нимфами поющи пляшут; Всплыв, Наяды сверх Невы Плещут воды; ветры машут Аромат на их главы. Видел, Петрополь дивился Как прекрасной сей чете(…)

Равно как и трудно не сопоставить с вопросительно-отрицательной структурой пушкинского «Пира…» начало державинского творения, особенно если вспомнить, что под идиллическими масками Аполлона и Дафны Державин изобразил молодого Александра I с женой, вышедших на утреннюю прогулку вдоль державной набережной Невы:

По гранитному я брегу Невскому гулять ходил, Сладкую весенню негу. Благовонный воздух пил; Видел, как народ теснился Вкруг одной младой четы, Луч с нее, блистая, лился. Как от солнца красоты. Кто, я думал в изумленье. Чудна двоица сия? Не богов ли вновь схожденье Вижу в ней на землю я? Вижу точно Аполлона! Вижу Дафну пред собой! Знать, сошедши с Геликона, Тешатся они Невой.

Велик соблазн пуститься в рассуждения о влиянии Муравьева на Державина и о том, что с помощью переклички с «Явлением Аполлона и Дафны…» Пушкин напомнил Николаю не

только о примере Петра, но и о примере меланхолического Александра, — но это было бы слишком красиво, чтобы быть правдой. Правдой будет другое: если мы, зацепившись за отмеченную параллель, обратимся к действительному, «в последней инстанции» источнику большинства цитированных стихотворений, не исключая муравьевское, — к оде «На рождение в Севере порфирородного отрока». Именно в 1779 году Державиным было положено начало протяженному ряду стихотворений, которые по закону живого контекста сложились в сквозной цикл русской лирики. В державинской оде есть уже все, что обретет в дальнейшем репродуцируемые черты: и ритмический рисунок, и идеал русской открытости, домашности, чести и простоты, и тема царственного призвания и державной человечности:

(…) Отроча порфирородно В царстве Северном рожден (…) Он вскричал, — и лир согласно Звук разнесся в сей стране; Он простер лишь детски руки, Уж порфиру в руки брал; Раздались Громовы звуки,— И весь Север воссиял. (…) Гении к нему слетели В светлом облаке с небес; Каждый гений к колыбели Дар рожденному принес: Тот ему принес гром в руки Для предбудущих побед; Тот художества, науки» Украшающие свет (…) Но последний, добродетель Зарождаючи в нем, рек: «Будь страстей своих владетель, Будь на троне человек! (…) Дар, всему полезный миру! Дар, добротам всем венец! Кто приемлет с-ним порфиру, Будет подданным отец!» «Будет — и Судьбы гласили,— Он монархам образец!» Лес и горы повторили: «Утешением сердец!»..

Можно отметить множество отдельных перекличек с этим стихотворением в поэзии начала века; причем перекличек, и учитывающих муравьевский и батюшковский опыт, и явственно повлиявших на Розена и Якубовича; вот только один пример;

Жизни быстрому теченью Вверил я свой легкий челн, И, склоненный к усыпленью Колебаньем шумных волн, Руль и парус белоснежной Богу радости отдал. (…) Вдруг челнок остановился, Кормчий мой как сон исчез… Где же странник очутился? — О Властители небес! Видно, гнев ваш правосудной Опочил на сих местах: Здесь в пустыне многолюдной Хлад зимы во всех сердцах; (…)Там Сирены поселились, Здесь Сатиров целой ряд(…) [86]

86

С. Н. К семейству N. N. (Сочинено в чужих краях). «Вестник Европы», 1819, ч. 106, № 14, с. 97–99.

Ясно, что на протяжении долгих лет стихийно складывался канон стихотворения о русской сердечности, в котором изображения вольной стихии метафорически связаны со свободным движением душевной жизни частного человека, а легкое звучание хорея — с вольным дыханием жизни.

Но встает вопрос: почему явление сквозной переплетенности множества текстов возникло именно к концу 1820-х, почему долго вызревавшие условия для рождения «четырехстопного» хореического цикла не были использованы раньше, и только ли пушкинский гений тому причиной?

Общеизвестна мандельштамовская формула: цитата есть цикада, неумолкаемость ей свойственна. Цитирование — скрытое и явное — норма любой поэзии, пушкинской — в особенности.

Но цитация цитации рознь. Одно дело — перекидывать с ее помощью мостик, с «этого», «своего» берега культуры на «тот», другой ее берег, включая «цитируемый» фрагмент в оригинальный текст как элемент чужого, великого, но навсегда завершившегося духовного мира. И совсем другое — использовать ее как своеобразную дверцу в живое литературное пространство, где все со всем связано, все во все перетекает и все на все проецируется, ибо принадлежит длящемуся и единому духовному бытию.