У парадного подъезда
Шрифт:
По случаю взятия Варшавы русскими войсками Сергей Глинка восторженно обращал к Царю-отцу стихи, уже прямо предвосхищающие те, что позже Пушкин посвятит монаршему предку Александра I, Петру, а Жуковский — преемнику, Николаю:
Кроткой русских повелитель, Рог гордыни ты смирил! Кто сердец, кто душ властитель, Тот в душах любовью жил.(…) Не желает расширенья Александр земель своих; Бог, в залог благоволенья, Заключил полсвета в них.(…) Обитатели Варшавы! Русский царь — и ваш Монарх; Как и мы, сыны вы славы: Будем мир хранить в сердцах. Жить к Царю любовью79
«Русский Вестник», 1813, № 3, с. 75—77
Но если Глинку Пушкин читал в Лицее почти наверняка, то стихи Срезневского в «Украинском вестнике», написанные в 1816-м также «В честь российского победоносного воинства», он знал навряд ли; тем поразительнее сходство, определяемое исключительно принадлежностью к одной ритмической традиции:
Что за шум в стране полночной Прерывает тишину? Бонапарт с ордою мочной Вторгся в русскую страну. (…) Что за крики в Царстве Белом, Что за громы раздались? Храбры Россы с духом смелым На злодея поднялись!(…) Что за шум и что за крики Слышны с западных сторон? Россы в бранях там велики. Всех сражают! Слышен стон!.. Пусть стонает враг суровый, Нашей мышцей поражен! (…) [80]80
Украинский вестник на 1816 год», ч. 1. с. 76—77
Почти невероятно также, чтобы в памяти Пушкина времен «Пира…» сохранялось воспоминание об анонимном «Разговоре с чердака 1813 года декабря 31 дня в 12 часов пополудни с новым 1814 годом»:
(…)Загляни в прошедши годы, Мать седая старина Скажет: русские народы Вами слава создана. (…) А великой, — что старушку Мать-Россию просветил, Все труды считал игрушкой: Флот и войски сорудил. Питер, славную столицу Из земли, как небылицу, В два он мига взгромоздил; И тогда же под Полтавой Он смигнулся с русской славой — Карла в пух растеребил [81] .81
«Демокрит», 1815, ч. I, с. 20
Возможно, впрочем, и другое объяснение. Все цитированные поэты, от Глинки др Пушкина, звали и помнили солдатскую песню, которая была сочинена «вслед за оставлением Москвы» и ходила «по Петербургу и в губерниях»:
Град Москва в руках французов. Это, право, не беда: Наш фельдмаршал князь Кутузов Отплатить готов всегда. Знает то давно Варшава И Париж то будет знать.Не связана ли, кстати, с этой песней та московская «аура» петербургского стихотворения «Пир Петра Первого», которая поражает в нем и которая как бы подготавливает многие повороты в его литературной судьбе, — о чем речь еще пойдет? Во всяком случае, автор воспоминаний, донесших до нас фрагмент этой песни, всячески подчеркивал, что военный Петербург, начиная с зимы конца 1812 года, «русифицировался», «помосквел»: «гораздо реже можно было встретить военную или европейскую одежду, а все больше русские бороды, кафтаны и чуйки» [82] .
82
Воспоминания. Аполлинария Петровича Бутенева. «Русский архив», 1891, № 9, с. 5, 8.
Да что там; песен было много. Когда Н. Пальчиков в 1890-х записал народную песню «Переселение на Илецкую линию», — «Прощай, Томский и Тобольский,/ Краснуфимский городок», — нельзя исключать возможности «обратного влияния» «Пира Петра Первого», уже вошедшего в школьные хрестоматии, на городское «массовое» культурное сознание. Но пелась-то
Если еще чуть подняться по диахроническому ряду, то как не вспомнить, что в 1828 году написан «Русский бог» Вяземского, что в 1832-м Асмодей пишет «К старому гусару»:
Эй да служба! Эй да дядя! Распотешил, старина! На тебя, гусар мой, глядя. Сердце вспыхнуло до дна.(…) Но пятнадцатого года, В шумных кликах торжества Свой пожар и блеск похода Запивавшая Москва… —(Выделено мною. — А. А.)
К 1834-му относится «Еще тройка»: «Кто сей путник? И отколе, /И далек ли путь ему?/ Поневоле иль по воле/ Мчится он в ночную тьму?»
В том же году создана поэма Александра Полежаева «Кориолан»: «Кто ж вы?.. Яростные клики /Раздались, как гул морей…/ Не восстал ли Рим великий /На народов и царей? /(…) /Нет! Решитель дивных боев/ Стран далеких не гремит(…)» и т. д.
Таким образом, четерыхстопный хорей в соединении с темой русской (или мировой) истории сам собою вел к проблеме национального характера, склонного к простоте и шутке, что, в свою очередь, диктовало своеобразное синтаксическое членение строфы: порядок слов естественный, в начале нечетных строк ударение падает на значимое слово, фраза тяготеет к вопросительно-отрицательной интонации («Это?.. Это?.. Нет!..»). Так сложился не только семантический, но и стилистический ореол метра, чем Пушкин и воспользовался. Причем сконцентрировал опыт своих предшественников до такой степени, что когда Полежаев создавал в 1837 году поэму «Марий», он ориентировался не только на свой собственный, причем недавний, опыт, но и на опыт — пушкинский:
Был когда-то город славный, Властелин земли и вод; В нем кипел самодержавный И воинственный народ. В пышных мраморных чертогах Под защитою богов Или в битвах и тревогах Был он страшен для врагов (…)Но, как бы ни были значимы все эти параллели, этот ритмический фон, нужно отдавать себе отчет, что он не сам по себе возник, что у него должна быть точка отсчета. Одна или несколько — «то другой вопрос; в связи с нашим сюжетом важно лишь, что поэты пушкинского круга (из приведенных примеров это особенно хорошо видно) в своих хореических стихах ориентировались на опыт автора стихотворения «Богине Невы» (1794) Михаила Никитича Муравьева.
Протекай спокойно, плавно, Горделивая Нева, Государей зданье славно И тенисты острова! Ты с морями сочетаешь Бурны росски озера И с почтеньем обтекаешь Прах Великого Петра(…) Полон вечер твой прохлады — Берег движется толпой, Как волшебной серенады Глас приносится волной. Ты велишь сойти туманам — Зыби кроет тонка тьма, И любовничьим обманам Благосклонствуешь сама. В час, как смертных препроводишь, Утомленных счастьем их, Тонким паром ты восходишь На поверхность вод своих. Быстрой бегом колесницы Ты не давишь гладких вод, И сирены вкруг царицы Поспешают в хоровод. Въявь богиню благосклонну Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит.Стихотворение сразу вошло в интеллектуальный оборот эпохи. Строфу из него привел в своей «Прогулке в Академии Художеств» племянник и воспитанник Муравьева К. Батюшков. Он же неоднократно откликался на посвящение «Богине Невы» в своих стихах [83] .
О том, насколько популярным было стихотворение Муравьева в литературной среде, свидетельствует множество перекличек с ним в поэзии начала XIX в. — от безымянного стихотворения «Берег» в «Вестнике Европы» (1802, ч. 5, № 19, с. 186–187):
83
Ср.: «До Пароса и до Лемна / Их проносятся струи» («Богине…») — «Мрамор дивный из Пароса / И кораллы на стенах» (Батюшков, «Счастливец. Подражание Касти»); о раскавыченной цитате из «Богини…» в батюшковском «Ложном страхе» сообщает любой комментарий; очевидную проекцию из нее находим в «Любви в челноке».