У стен Ленинграда
Шрифт:
Выйдя из командирского блиндажа, Зина подхватила Найденова под руку. Заглядывая в глаза товарища, она спросила:
— Ну, теперь тебе все ясно?
— Еще бы! — смущенно ответил Сергей, приноравливаясь к мелкому шагу Зины.
В течение дня восемнадцатого января обстановка накалилась до предела. То в одном, то в другом месте вспыхивала горячая ружейно-пулеметная перестрелка. Вражеская артиллерия изредка отвечала на огонь наших пушек и «катюш». Наши артиллеристы с неумолимой силой обрабатывали рубежи обороны противника, да и было над чем поработать: мы знали
Артиллеристы переносили огонь своих батарей с одного рубежа противника на другой. Как женщины на огороде, закончив прополку одной грядки, переходят на другую, третью, так и наша артиллерия обрабатывала эту укрепленную полосу земли.
День подходил к концу. Сумерки незаметно перешли в ночь. Найденов, Строева и я ужинали вместе с пулеметчиками в их доте. Два заряженных станковых пулемета стояли в амбразуре наготове.
— Ребята, — обратился к нам Гаврила, отставляя в сторону -опорожненный котелок, — а что, если наша артиллерия попусту тратит снаряды?
— Как попусту? — спросила Зина.
— А если немцы ушли?
— Оставили свои рубежи?
— Почуяли, что их окружают, вот и ушли.
Все помолчали.
Кто может лучше знать повадки врага, как не солдат, годами находящийся с ним лицом к лицу? Каждый из нас знал весь распорядок дня немецких солдат. Малейшее изменение в их поведении мы сразу замечали. Знали также, что немцы страшно боятся окружения во время боя. И вот теперь, когда советские войска ведут бой у них в тылу, могли ли они остаться на своих прежних рубежах? Этот вопрос занимал наши мысли в те дни, когда мы ждали приказа к атаке. Особенно огорчался Гаврила. Он не переставал говорить об этом в блиндаже.
— Сходи к ним в траншею, все станет ясно, — предложил ему в шутку Найденов.
— А верно, Сережа, давай сбегаем, поглядим, как они поживают.
— Хорошо, поглядим, -я готов хоть сейчас…
— Будет вам, ребята, дурить, кто вам разрешит самовольничать? Эх, герои сыскались, — раздался чей-то голос со второго яруса.
— А ты сиди там на верхотуре и помалкивай, без твоего ума-разума разберемся, — отбивался Гаврила.
Разговор остался разговором, никто из нас не побывал в траншее немцев.
Утром двадцатого января во время завтрака дверь в блиндаж вдруг настежь распахнулась. Вместе с белым морозным облаком влетел связной командира роты рыжий сержант Базанов.
— Ребята! Ребята! — выкрикивал он одно и то же слово и, подняв над головой руки, кружился посередине блиндажа.
— Да ты, никак, бежавши к нам потерял мозги? Одно слово только и помнишь. Скажи толком, что случилось? — спросил Гаврила.
— Эх вы люди затяжного действия! — завопил сержант. —
Слова Базанова потрясли всех нас. Бойцы тискали в своих объятиях рыжего парня, как будто это он осуществил на деле замысел нашего командования по окружению фашистских войск на побережье Финского залива.
В эти сутки никто из солдат даже не пытался лечь уснуть хотя бы на один час. Все ждали зари нового дня, чтобы наконец приступить к ликвидации окруженных вражеских войск в поселках и городах на побережье Финского залива. Со стороны противника всю ночь строчили станковые и ручные пулеметы, не слышно было ни одного винтовочного или автоматного выстрела.
— Из пулеметов стреляют, а выйти в траншею боятся, — сказал Найденов, устанавливая на бруствер бронированный щиток.
— Зачем тебе щиток понадобился, Сережа? — спросила Зина.
— Хочу осмотреть место, чтобы лучше добраться до их траншеи.
В бледных лучах позднего январского рассвета из мглы начинали выступать очертания предметов. Морозный восточный ветер шевелил оголенные ветки деревьев, по насту мелкими волнами гнал крупицы снега, забрасывая их в воронки, на дно траншеи, в стрелковые щели солдатского окопа.
С приближением рассвета все сильнее и сильнее стучала в висках кровь. Сердце томилось жаждой мщения. Хотелось отплатить врагу за все страдания, пережитые защитниками Ленинграда. Слух ловил любой звук или шорох на рубеже противника. Мы ждали команды к атаке. Рядом со мной, привалившись плечом к стенке траншеи, стояла Зина. Она сосредоточенно смотрела на Ленинград, озаренный лучами утреннего солнца. Затем энергично встряхнула головой, выпрямилась и спросила, обращаясь к Найденову:
— О чем, Сергей, призадумался?
— Дома был, Зиночка, с мамой и сестренкой разговаривал. Ведь сама знаешь, когда уходил на войну, сестра была маленькой. А теперь сама пишет: «Приходи скорей домой».
Строева вздрогнула, поспешно закрыла руками лицо и глухо сказала:
— А у меня нет больше Володеньки…
— Снайперы! Живо к командиру роты! — раздался вдруг громкий окрик связного.
Базанов скрылся так же внезапно, как и появился. Смятение, только что охватившее Зину, сразу исчезло — точно его ветром сдуло. Она оттолкнулась всем телом от стенки и взглянула на меня, как бы прося прощения за минуту душевной слабости.
Слева от станции Лигово, у самого подножия Пулковских высот, части 189-й дивизии уже вели бой. В нашей траншее чувствовалось заметное оживление. Бойцы и командиры в последний раз проверяли, все ли готово к решающему броску вперед.
Романова мы встретили возле командного пункта роты. Несмотря на подчеркнутую собранность и даже некоторую резкость в движениях перед началом боя, взгляд командира был по-прежнему мягкий, почти ласковый. Теперь на возбужденном, зардевшемся от мороза лице явственнее выделялся белый шрам, который пролегал поперек левой челюсти, пересекал наискось левую бровь и скрывался под шапкой-ушанкой.