У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

У дома торчал древний дед, согнувшийся под тяжестью лохматой выцветшей кушмы. Старец опирался о рукоять широкой деревянной лопаты, словно ждал, чтобы выпало побольше снега, дабы было ему что сгребать и сметать. Капитан Георгицэ, приблизившись, громко сказал:

— Добрый день, дедушка!

Старец задвигал в ответ седыми бровями и стал бормотать себе под нос что-то, из чего можно было не без труда понять:

— Вроде бы так, вроде бы так...

По сведениям Георгицэ, деду должно было быть около девяноста лет. До тех пор старик держался еще крепко. Но с приходом осени суставы у него словно обмякли. Он почти оглох, стал видеть, как сквозь туман. Мало кого узнавал. Дед таскал бесцельно дряхлое тело по усадьбе, беседуя более с утками и курами на птичьем языке. Иногда приняв стаканчик вина, старец становился воинственным, залезал на чердак и грозил оттуда небесам кулаком. Слал ли он проклятья своему

господу? Сулил ли анафему звездам? Что-то, видимо, таилось в его душе против вышних сил, заставляя беспокоить их в горних пределах. Может быть, старик торопил замешкавшуюся смерть, прося унести его поскорее в безбрежную вечность? А смерть все не шла. Много, видно, было на дедовой совести грехов, вот и не спешила она за ним с его ношей. Люди говорили, что, когда силы его еще не оставили совсем, старик выбранил самого Христа, говоря: какой же это, мол, сын божий, ежели продлевает дни человеку, обременяя в то же время недугами старости.

Скрипнула дверь, и появилась Лина, в сорочке и легкой накидке.

— Заходи же в дом, бэдицэ капитанушко! Заходи, не стесняйся!

Девушка сияла очарованием юности, и капитан Георгицэ каменел, встречаясь с ней, — тонюсенькой и хорошенькой. Оба знали друг друга с детства. Отцы их были друзьями и часто ездили друг к другу в гости, беря с собой детишек, чтобы поглазели на белый свет, — как говаривал в шутку покойный пыркэлаб Лэпушны Дамиан Думбравэ.

— Здрав будь, дед! — повторил Георгицэ. И, услышав в ответ все то же бормотанье, поднялся по старым ступеням к прихожей.

В горнице юная хозяйка позволила обнять себя и расцеловать в обе щечки. Выскочившая из-за печки цыганочка стремительно пронеслась мимо капитана и скрылась в сенях.

— Ее зовут Профирой, — пояснила Лина. — Когда мне становится скучно, она поет мне песни и рассказывает сказки — о гайдуках и прекрасных витязях. Помогает мне прясть, готовить... Когда отец продал наших цыган, я попросила его пожалеть Профиру...

— Кто сунет мне ручку за пазуху, тот кое-что для себя найдет, — с улыбкой сказал Георгицэ.

Лина без робости расстегнула его кунтуш, вынула шелковый кошелек. Подпрыгнув на месте, как воробышек, она побежала к лавке, покрытой цветастым ковром. Развязав на кошельке шнурки, вытряхнула в подол крохотные золотые сережки. И замерла, широко раскрыв глаза, разведя в стороны ладошки, словно боялась обжечься.

— Где ты их взял? — спросила она в ужасе. — Украл?

— Вовсе нет, — рассмеялся капитан Георгицэ. — Призвал недавно его милость воевода верных своих капитанов к себе, чтобы наградить за службу. Его милость великий постельник поставил перед нами серебряный ларец со всякими драгоценными вещичками и сказал: «Берите, что кому по душе». Одни взяли деньги, другие — ожерелья, третьи — золоченые кинжалы. А я думал о тебе и потому взял вол это...

Георгицэ опустился на треногий табурет, выловил из подола Лины серьги, пересадил ее к себе на колени. Затем осторожно продел золотые дужки в отверстия, которые молдавские мамы прокалывают своим девчушкам, едва те выходят из пеленок. Карие очи девушки засияли. Она запрыгала в объятиях юноши, шаловливо ущипнула его за нос.

— Хитрец! Хочешь ко мне подладиться, да? Профирица! — крикнула она, повернувшись к сеням.

Цыганочка появилась в тот же миг, держа кувшин с вином и хрустальную чашечку с розовым вареньем. Лина покружилась перед ней, показывая сережки.

— Мамочка-мама! — изумилась цыганочка. — Золотые! Подарок его милости капитана! Добрый знак — быть к осени свадьбе!

Лина засмотрелась на то, как глиняный кувшин с бульканьем переливал свое содержимое прямо в глотку капитана. Затем Георгицэ угостили вареньем. И Профирица с чувством исполненного долга вприпрыжку отправилась по другим своим делам.

— Чем еще тебя потчевать? — задумалась Лина. — Сварить мамалыжку, что ли?

— А я тебе помогу!

— Это ты тоже умеешь?

— А как же! Когда мы жили в Стамбуле, государь не раз просил меня порадовать его душу молдавской мамалыжкой. И оставался всегда доволен.

— Поглядим, как справится с этим делом его милость капитан! Просеянная мука — в миске на полочке. Протяни за ней руку...

Приготовили вместе мамалыгу, нажарили шкварок. Хозяюшка открыла горшок, взяла несколько кусочков брынзы, выложила их на тарелку. Все это поставили на круглый столик и принялись за еду. Обминали в трех пальцах колобок мамалыжки, добавляли брынзы и шкварок и клали лакомый кусочек на кончик языка. Время от времени освежали горло глотком вина.

У хозяюшки дело спорилось лучше: Лина управлялась и с едой, и с разговором.

— Скучно мне, с утра до вечера скучаю, бэдицэ капитанушко. Сидим нос к носу с Профирой, и ни веселья тебе, ни развлеченья. Повешу еще одну дорожку на стенку, сотку

еще полотенце или ковер... Пряжа, шитье... Надоест — выхожу во двор... А там — никого. И пойти некуда. Село наше — малое и убогое, друзей в нем не найдешь. Отец, как состарился, стал злым, кричит и ругается. Продал лучшие земли Костаке Лупулу, ворнику [49] . Будто бы в зачет старого долга. Потом продал цыган, тоже Костаке Лупулу. Продал и скот, и осталось у нас каждой твари по паре, на развод. А нынешней зимой приключилась с ним самая большая напасть. Как-то ночью послышался собачий вой, во дворе поднялся переполох. Слуги бегали взад-вперед, как полоумные, крича: «Волки, волки!». Отец бросился к загону, где были овцы. И из темноты на него вдруг кинулся огромный волчище. Сбил отца с ног, перепрыгнул через забор и исчез. Отец пришел в себя только два дня спустя. На плече, в том месте, куда проклятый зверь вонзил когти, открылась рана. Позвала я знахарку, заговорила она плечо, обложила его целебными травами, окропила непочатой водой из трех источников. Позвала я еще дьяка Еремию, почитал он отцу из громовника. Потом мы с Профирицей лечили рану мазями да порошками из трав. Весной отец поднялся на ноги. Но, невесть почему, плечо так и осталось кривым. Как идет он куда-нибудь, так и выставляет плечо и голову в левую сторону.

49

Наместник господаря над несколькими уездами страны.

— Спасибо, хозяюшка, за угощение. Если забреду к вам снова — позови меня, пожалуйста, опять на помощь...

Вместе убрали со стола посуду. Задвинули низкий столик под лавку.

Лина хлопнула в ладоши, как пятилетняя девчонка, мгновенно взобралась на печку. Вытянулась на животе, подрыгала голыми ножками и поманила Георгицо пальчиком. Парень послушно уселся у очага. Прижались друг к другу лбами. Поглядели друг другу в глаза. Лина подперла головку руками и продолжила свою нехитрую исповедь:

— Летом жить у нас приятнее. Если взобраться на самый верх холма, что на восходе солнца, — увидишь плоскую горку. По ее середине, меж редкими деревьями и сухим валежником, течет дорожка. У Святой могилы от той дороги влево отходит тропа. Пойдешь по ней — попадешь в место, называемое Гыртопами. Там лежат земли которые остались еще во владении нашей семьи. Справа — пашни, где растет пшеница, кукуруза и просо. Слева — виноградники и сады. Пониже — пастбища для коней и волов, для коров и овец. Когда отец был богат, тех пастбищ нашему скоту не хватало. Теперь там растет густая, высокая трава, и скотина не успевает ее съедать. А еще дальше, на самом дне Гыртопов, остались заросли старых ив. Ходить там страшно, всюду глубокие трясины, везде кишат ужи, пьявицы, жабы, змеи. Ты змей боишься? Я — нет. В том же месте, в Гыртопах, под обрывом, есть озерцо, не шире этой печки. Над ним склонилась старая ива. Ей все сто, может, и более лет. На берегу того озерца, среди зеленых трав и цветов, однажды весной отец воткнул в землю несколько веточек, и из них выросли молодые ивушки, такие уже густые, что озера не заметишь теперь и в трех шагах. А из-под корней старой ивы выбивается источник. Отец обложил его камнями, устроил запруду. Летом, в жару, когда отец устанет косить или прашевать, он приходит сюда два или три раза в день и купается. Когда никого поблизости нет, я тоже купаюсь. Вода там чистая и теплая, не хочется даже выходить... Однажды к нашему источнику приползла змея. Высунула тоненький язычок и показала его мне. Я тоже показала ей язык и спросила: «Ты тоже здесь купаешься?» И змея кивнула мне головкой. Купаться она в тот раз, видно, не хотела, — повернулась и уползла. Мне стало жаль, что она так вот сразу и ушла... Так у нас летом. А зимой тоскливо. Не к кому зайти поболтать. К нам тоже никто не ходит. Раньше каждое воскресенье приезжали гости. А нынче великим боярам просто стыдно с нами разговаривать. Отец злится и упрямо носит опинки [50] из свиной шкуры. Сапоги упрятал в сундук и приказал надеть их ему не раньше, чем будут класть в гроб. Деньги у него еще есть, но для дома не хочет купить и гвоздя. В наши дни, говорит, каждую денежку, вытянутую из кошелька, считай пропавшей: либо ее у тебя украдут, либо отберут обманом. Так и держит деньги в сундуке под замком, бережет для свадьбы моей да приданого. А недавно приходил к нам один турок, Ибрагим-эффенди. Отец повел его в большую гостиную. Я сразу поняла, что он давно уже с ним знаком и терпеть его не может. Если турок появится снова, отец его прибьет...

50

Постолы, крестьянская обувь.