У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Мастер подобрал два прямых столба. Пообтесал их с концов топориком, нанес на них узкие и глубокие борозды. Заставил Кэнэнэу вкопать их в землю, по обе стороны колодца. Раздобыл старую тележную ось. Вставил ее в блок, обмазанный дегтем. Ввел окончания оси в бороздки на столбиках. Повязал обод бадьи и перекинул веревку через блок. Теперь стоило отпустить веревку, и бадья падала вниз, громко хлюпала и наполнялась водой. Когда тянули ее к себе, намотав на руку, бадья поднималась вверх, а Кэнэнэу подхватывал ее и выплескивал в углубление в земле, со стороны дороги.
У капитана Георгицэ были свои заботы. Придет время — будет порядок и на этом дворе.
Растроганный этими мыслями, боярский отпрыск взялся за топор и принялся дробить сухие ветки. Костаке отошел к забору и выбрал место. Поставил столбики с четырех углов и крест-накрест, а поверх начал укладывать дрова, нарубленные будущим зятем. Но вскоре, вздохнув по-стариковски, опустился на бревно и спросил, будто между прочим:
— Что ж там слышно насчет войны?
— Что может быть слышно? Раз москаль вознамерился драться и поднимается навстречу турку, значит, когда-то им придется схлестнуться лоб в лоб. Если оба противника сильны, дело решает бой.
— Так, так... А воевода на кого ударит?
Капитан Георгицэ поставил на плаху ветвистый обрубок. Притворился, что не понял вопроса. Сказал, сопровождая слова ударами топора:
— Воевода... устроил... стан... за монастырем... за Баликским... Потом... поглядим.
— Не подумай, что тяну тебя за язык. Разные слухи ходят вокруг. Потому и тревожусь. Молчишь? Помалкивай, если тебе того хочется...
Хозяюшка Лина с Профирицей подмели чисто комнаты, вытерли пыль с сундуков и лавок, с оконных рам. Выйдя во двор, Лина удивилась безмерно. Давно в их дворе не было такой суеты. Позвала цыганочку. Вдвоем они бросились в птичник, подняли в нем переполох. Прижали в угол большого петуха с гребнем набекрень — отличного петуха для жирной замы, такой, что и двух мисок мужчине покажется мало.
Хозяйство Фэурянов оживало. Недавно, в первый день пасхи, усох последний из старых корней рода — умер отец Костаке и дед Лины, тот самый древний старик, грозивший кулаком богу и небесам. Деда проводили на погост по всем христианским законам, устроили поминки для убогих, помолились перед иконами за душу усопшего. После похорон Костаке впал в еще более тяжкую горечь и задумчивость. Лишь по большим праздникам еще можно было услышать его смех. И в усадьбе царил покой. Каждый занимался, чем хотел. Дела не спорились. Настала весна — невеселая, ленивая, скупая. И вот уж вовсе нежданно пробудилась жизнь. И словно светлее стало вокруг. Словно размялись затекшие руки. Лина не находила себе места. Семейство и хозяйство Фэурянов возрождались, казалось ей, для сердца ее и души.
Во дворе кто-то коротко выругался. Капитан Георгицэ прицелился топором в очередной чурбак, но лезвие, соскочив внезапно с топорища, со звоном скользнуло вниз в сапог молодого хозяина.
— Сапоги
— Эй, Антон! Ступай-ка сюда!
Антон, разбитной малый, с засученными рукавами вырос перед хозяином, ожидая приказаний. И не успел увернуться, как тот взмахнул дрючком и огрел его по спине. Антон только крякнул и выгнул спину, ожидая нового удара.
— Это у тебя называется топором? — набросился на него Костаке, — Некогда клинышек вбить?
Торопясь уйти от хозяйского дрючка, Антон подхватил валявшийся возле плахи топор и удалился, охая.
Тут легкой искоркой подлетела Лина.
— Разувайся, бэдикэ капитанушко!
— Не стоит из-за царапины...
— Разувайся, не спорь, — настаивала она, дергая его за голенище. — Если не промыть сразу порез, не смазать целебной мазью, появится короста, нарвет и вздуется...
— И нога в конце концов отпасть может, — добавил Костаке, суетясь вокруг них.
— Такие уж вы, мужики, равнодушные и негодные — тараторила хозяюшка, словно бывалая женщина. — Мамочка-мама, поглядите-ка: разрублен ноготь, а он называет это царапинкой!
И, повязывая рану чистенькой тряпицей, приблизила губы к уху капитана:
— Просил его?..
Георгицэ поморщился.
— Некогда было...
— Такие вы все, — разразилась она снова во весь голос. — Неловкие и неумелые...
— Помолчи, сорока! — оборвал ее Костаке. — Зови нас лучше к столу!
За работой появляется аппетит. Заму хлебали молча. Только приступив к мясному, Костаке взглянул по очереди на Лину и Георгицз и молвил:
— Шушукаетесь все да шушукаетесь. Так-то. Хотите сказать что-то, да смелости не хватает. Мне, однако, все видно и понятно. И вот что скажу: давайте начистоту. Отца твоего, капитан Георгицэ, Дамиана Думбравэ знал я смолоду и в войске были вместе, и на разных службах у государя. Были друзьями, немало горя разделили с ним пополам. В той беде, что стряслась при Дуке-воеводе, он не был повинен, всему причиной была зависть да вражда. Ты, слава богу, спасся, у государя Дмитрия-воеводы ты ныне в чести. И в этом для меня — большая радость. Так вот, если думаете, что подходите друг для друга в помыслах и делах, разомкните уста и скажите мне это прямо. Ибо сие предначертано живущим с начала времен. Пока есть силы — дам вам благословение и сыграем свадьбу. Вам завещаю мои земли и все, чем владею. А дальше будете жить сами, как сумеете. Ваш союз, если заключится он по согласию и по любви, согреет мою старую душу.
Лина опустила глаза, Георгицэ тихонько встряхнул кудрями:
— Спасибо, отец, на добром слове и родительской заботе. Только я слуга его милости воеводы. Завтра поклонюсь его милости и признаюсь, что надумал. После этого назначим день свадьбы.
— Его высочеству князю надобно поклониться, — одобрил Костаке.
Профира-цыганка незаметно шмыгнула во двор. Пробралась тайком за угол дома, потом — за забор, за кучу хвороста. Огляделась вокруг, затем зашла в сарай.
Волы жевали свою жвачку. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь трещины в кровле, тут и там врезали в стены светлые блики. Пройдя в нетерпении столбиками света, Профира направилась к темному углу, где лежала куча сена. Заметила в углу съежившуюся тень, встала на колени и тихо спросила: