У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Впереди ехал верхом Кожокару, с двумя гайдуками с каждой стороны. Позади следовали остальные. Пленников держали в середине, под доброй стражей; ноги им привязали к стременам, оставив свободной только одну руку — чтобы держать поводья. Другую прикрутили веревкой за локоть пониже пояса, а завязку хитрым способом прикрепили к подпруге. Чертовски повезло, сокрушался в душе капитан Георгицэ. И нет надежды на помощь со стороны, эти дьяволы везут их по нехоженым оврагам да тайным тропам. Те же мысли терзали мастера Маню. Приблизившись,
— Теперь Лупашку на нас отыграется...
Капитан Георгицэ сплюнул перед собой, между ушами коня. Костаке Фэуряну горько усмехнулся. Остался проблеск надежды, мелькнувшей в странном намеке Иона Кожокару; хотя нельзя было понять, какое везение могло еще на них свалиться, если их так бесцеремонно все-таки тащили к атаману.
Солнце приложилось виском к краю холма, затем потихоньку совсем закрыло ясные очи. Над духотой жаркого дня повеяло прохладой. Деревья зашелестели краешками листьев и погрузились в покой.
Небольшой отряд свернул на тропку, в густые заросли кленов, старых дубов и кустов. Наконец появилась поляна. Это место казалось волшебным дворцом, пленники даже вздрогнули. Огромный костер разбрасывал вокруг вихри искр и лизал огненными языками узловатый дуб. Несколько парней подтаскивали и бросали в него сухой хворост. Другие растянулись поодаль на траве, переговариваясь и пересмеиваясь. Третьи чистили и оглаживали коней. Иные также чинили платье, чистили и точили клинки сабель или тесаков, приводили в порядок пистоли. Костры виднелись и на других полянах поблизости. Лес был полон гомона — голосов и смеха, песен и треска обламываемых сухих ветвей.
Ион Кожокару спешился перед качающейся завесой дыма.
— Подождем, пока взойдет луна, — сказал он, и его товарищи тоже соскочили с коней. Пленников усадили под большим кустом шиповника. Развязали им руки и оставили без охраны.
Сам Кожокару уселся возле огня, скрестив ноги. От костра принесли большие куски аппетитно пахнущего мяса: гайдуки только что зажарили теленка. Насаженные на ветки кизила дольки телятины шипели свежим жиром и заполняли поляну вкусным запахом. Наиболее проголодавшиеся стали срезать с них ножами мелкие ломти, насаживать их на другие веточки и дожаривать на угольках. Затем мясо окунали в соль и торопливо жевали, заедая ломтями малая. Едва большой кусок телятины на кизиловой ветке был готов, как его снимали с огня и заменяли другим. Обжигая от нетерпения пальцы, лесные молодцы громко ругались и потешались друг над другом. Наевшись, запивали вином из фляжек и хлопали себя по животу:
— Дай бог эдак сытым быть хотя бы от пасхи до пасхи!
— Жирный был телок у пана, спаси его господь!
Парень с кудрями до плеч, подпоясанный лыком, повернулся к пленникам, погрозил кулаком:
— Вот так зажарил бы и вас, кровососы проклятые, мать вашу...
— Заткнись-ка, эй, Петря! — скомандовал Кожокару. — Решать будет атаман!
Внезапно из кустарника вывалился взлохмаченный мужик, весь в крови. Он едва плелся, согнувшись и держась за живот. Гайдучия онемела, не понимая, что стряслось. Только Петря, подпоясанный лыком, раскрыл широко глаза и в ужасе попятился. Окровавленный мужик застонал и крикнул из последних сил: «Держите его!» — и повалился тут же навзничь.
Несколько гайдуков бросились к Петре и скрутили его, другие подняли раненого и поднесли поближе к огню. Пока седой усач перевязывал его лоскутом рубахи, Ион Кожокару положил голову раненого к себе на колени, окропил его лицо водой из глиняной фляги.
— Василе! Что с тобой случилось?
Василе
— Не отпускайте Петрю... Я умру, изошел кровью. Не давайте же ему уйти. — Раненый облизал пересохшие губы, выпил глоток воды из фляжки. — Вон там, в дубраве, мы встретили Аницу, вдову Тоадера Брынзы, убитого в той схватке в княжьем дворце. Аница пасла коз... Петря велел мне уйти... Повалил Аницу на землю... Женщина не давалась... звала на помощь... Я схватил его за ворот и придавил к земле... Когда женщина убежала, он притворился, будто подтягивает пояс. Вынул незаметно кинжал... и...
Голова Василе бессильно запрокинулась в ладонях друга.
— Скорее за бабкой Зоицей! Скорее! Вы еще здесь?! — взъярился Ион Кожокару. Затем обернулся к Петре, пытавшемуся вырваться из рук двоих силачей: — Поганый! — скрипнул он зубами.
— Братцы, братцы! — бормотал убийца. — Я пошутил! Я не хотел его зарезать!
— Наш товарищ мертв, а он — пошутить хотел! — отозвался Кожокару. — Будем судить немедля, — обернулся он к гайдукам, столпившимся на поляне. — За предательство и подлое убийство — одна расплата: вздернуть на суку.
В кругу лесных воинов сгустилась тяжелая тишина. Гайдуки сурово глядели на преступника. Ион Кожокару вытянул руку, сжал пальцы в кулак. К нему приложили свои кулаки другие товарищи. Ряд крепких кулаков опоясал всю поляну. Суд свершился.
— Аминь! — коротко сказал Кожокару. Гайдуки, державшие Петрю, взяли поданную им веревку и удалились с осужденным в чащу. Вопли убийцы вскоре затихли, все было кончено.
Гайдуки разбрелись кто куда на ночлег. Разговоры и смех стали утихать. Издали донеслась протяжная песня:
Девять жеребцов загнал Я с тех пор, как вором стал, Девять седел поменял, Ржаветь сабле не давал. Добрый лес, братец мой, Породнились мы с тобой. Был, вступая в кодры, мал, Ныне старцем дряхлым стал. Был безусый, молодой, Нынче ж — с белой бородой. Добрый лес, братец мой, Породнились мы с тобой... Выйду из лесу, друзья, — Сердцем стану черен я, В горьком плаче — отчий дом, А милашка — под холмом. Добрый лес, братец мой, Породнились мы с тобой...Вскоре и песня затихла, и кодры, тихонько вздохнув, погрузились в безмолвие и спокойствие. Все тише потрескивал жар в костре. Проснулись ночные птицы. Затрещали лягушки в болотце. Фыркнула чья-то лошадь. Подавали голос невидимые зверушки.
Едва же на прогулку вышла царица ночи — луна, все снова сели на коней и двинулись вверх, в сторону Орхея. Ехали быстро, пока не миновали Драсличены. Напоили коней у источника, затем направились обходной дорогой по другим лесам.
Ион Кожокару натянул вдруг поводья, жеребец под ним сердито фыркнул, грызя удила. На обочине шляха, опершись о пень и закутавшись в шаль, сидела женщина, худенькая и слабенькая. Голова незнакомки безвольно свесилась на плечо.