У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
— Если же любовь твоя к родной земле так сильна, запомни: во имя процветания ее и свободы надобно биться. Саблею, пером, иными нашими искусствами. Даже оставленный всеми друзьями, я не выпущу оружия сего из рук.
Боярин поднялся из кресла и произнес не без чувства вины, хотя в глубине его глаз светились огоньки прежнего упрямства:
— Добро, государь. Держась прежней веры и присяги, я никогда не отложусь от тебя вовеки ни душою, ни помыслами. К Николаю-воеводе Маврокордату, сыну Александра-воеводы Иксапорита, нынешнего властителя над Молдавией, никогда не пристану. Буду оставаться вблизи границы, под боком у поганых, буду ждать от твоего высочества приказов и слать тебе вести, ибо помощь брата — наша крепость и оплот. Протопчу
Кантемир понял теперь, что его верный гетман не станет более ждать не единого дня. Голос Некулче был глух от печали. Он торопливо добавил:
— Нижайше молю опять твою милость на меня не гневаться. Был бы я здесь один — непременно бы с тобой остался. О детях своих пекусь: что станет с ними? Держава Российская велика, другой такой обширной на свете нет. Велика ее сила и достойно оружие. Сколько лет уже бьет Россия то турка, то татарина, то шведа... Мои же детки растут. Где был пушок — там ныне перья. Но станут ли здесь боярами, какими были мы у себя? Скорее — пойдут в солдаты, как заведено царем. И даже если будут посланы в заморские страны учиться, та же солдатчина останется им уделом, разве что в ином мундире, офицерском.
В комнате стало тихо. Старые друзья глядели друг на друга долго, глазами, полными слез.
Попрощались.
Ни один не ведал в тот час, что никогда уже не увидит другого.
За ту весну Дмитрий Кантемир, казалось, постарел лет на десять. Голос его редко звучал в комнатах или во дворе. Светилась редко улыбка. В редкие вечера князь сажал детей к себе на колени; но не рассказывал более долгие сказки, придумываемые им с мастерством, а только утешал или бранил. Выпив утренний кофе, Кантемир удалялся в кабинет и выкуривал в одиночестве трубку. И мало кого принимал у себя. Только Анастасий Кондоиди дерзал приоткрывать дверь, спрашивая князя о чем-нибудь или напоминая, что о телесной пище тоже забывать не следует. Слушая певучую греческую речь учителя, Кантемир смягчался. Князь отрывался от книг и благодарил Анастасия ласковым взглядом. Кондоиди тоже был старым другом, еще по Стамбулу. Грек из предместья Фанар, он упорно трудился, собирая по крупице знания и распутывая тайны многочисленных языков. Был проповедником у константинопольского патриарха. Служил затем у русского посла Петра Толстого. Словом и делом защищал христианскую веру. Но кое-что из сказанного им достигло чутких ушей султанских чиновников. Один господь знал, как ему удалось избежать гибели. За опасные пределы османской столицы его и вывез Дмитрий Кантемир, Анастасий последовал за князем и в изгнание.
После ухода Кондоиди, принявшего его повеления, Кантемир снова опускал чело на сжатые кулаки, погружаясь в туманные тексты вселенской мудрости. Время от времени, окунув перо в чернильницу, князь делал на бумаге отрывочные заметки — на молдавском или турецком языке, на латыни.
В тот день явился Гавриил. Грамматик исчезал на целую неделю. Взгромоздившись на смирную клячу, отправлялся, словно бродяга, бог весть куда, никому не сказав, в какую сторону. Возвратился на той же кляче, зажав под мышкой суму. Не глядя на челядь, собравшуюся во дворе, без промедления прошел в покои господаря. Только здесь грамматик скинул клобук и пригладил растрепанную ветрами бороду. Отвесив полагающийся поклон, зубами развязал завязки торбы.
— Господь всеблагой не оставляет милостью свои создания, — доложил он не без хвастовства.
— Неужто бог наполнил твои карманы золотом? — недоверчиво осведомился Кантемир.
— И злато — от господа, государь, обладать им — не грех. Только мне ниспослано иное...
Кантемир с нетерпением следил за тем, как грамматик возился с завязками,
— Не все книги, мною разыскиваемые, удалось найти. Но и то, что добыто, — не бросовое. Гляди, государь, Лункавилус, «Historiae Musulmanea Turcorum», Франкфурт, в лето 1569 от рождества Христова. А вот, постарше: Филипп Лоничер, «Chronicarum Turcorum» и еще одна, на французском, «Histoire de l’etat present de l’Empire Ottoman.» А вот «Simbola et emblemata» — о греческих и римских героях. Да еще две, которые нам сгодятся, — «Библиотека, или о богах», писанная Аполлодором; да рукопись, которую я клятвенно обещался вернуть через месяц, — московская старинная летопись. Писана, как говорят, монахом Нестором. Дай тебе бог счастья, государь, читай себе на здоровье!
— С радостью, учитель Гавриил, — Кантемир с просветленным ликом, словно от принесенной херувимом доброй вести, одарил усердного и высокоученого раба ясной улыбкой. — Чем вознаградить тебя за бесценную эту службу?
— Дозволь, государь, снова заняться картой Молдавии. Надо вычислить расстояния между городами.
— Не отдохнуть ли тебе немного?
— Отдохну, государь, и за дело, — ответствовал грамматик с живостью, словно и не носил за плечами полсотни с лишним лет нелегкого жития.
Беседа была прервана камерарием Антиохом Химонием, явившимся неожиданно и казавшимся, как всегда, ошарашенным невесть чем. Когда бы его ни встретили, камерарий глядел озабоченно, словно куда-то с перепугу спешил. Островерхая кушма никогда не сидела на полагавшемся ей месте, то сваливаясь на затылок, то держась на самом ухе. Входя к князю и держа по этому случаю под мышкой головной убор, камерарий являл взорам длинные, спутанные пряди волос, напоминавшие пучки соломы, скрученные вихрем. Зато камерарий был хозяйственным, деятельным человеком, к тому же — чистым на руку. Где побывали его рука и глаз — там не оставалось места для воровства, неразберихи или недобросовестности.
— Плохо дело, твое высочество, — объявил он, тяжко дыша.
— Так ли уж плохо? — улыбнулся Кантемир, зная повадки верного слуги.
— Совсем, государь, — сказал камерарий с еще большим значением. — Лучший наш скакун лег и не встает.
— Не шути так со мной, камерарий, — заволновался Кантемир. — Что с ним?
— Не ведаю, государь. Растянулся на соломе и стонет. Боюсь, как бы не околел. Уж мы с дедом Трандафиром пробовали всякое, и все напрасно.
Лучший скакун кантемировских конюшен был белоснежным жеребцом, подаренным князю царем сразу после битвы под Станилештами. Говорили, что раньше он носил на себе шведского генерала и был отнят у владельца под Полтавой. Вручая Кантемиру поводья, Петр Алексеевич пожелал: верхом на этом льве дай бог въехать тебе, князь, победителем в твою столицу. Когда же сел в седло и пошевелил поводьями, Кантемир понял, что конь, названный львом, наделен к тому же чуть ли не сверхъестественной понятливостью. Конь скакал, пускался в галоп, вставал на дыбы, поворачивал назад, останавливался как вкопанный на всем скаку по самому легкому прикосновению хозяйских шпор. Порой неумело подгибал передние ноги, становился на колени и, мотая башкой на три стороны, кланялся. И вот такое дивное животное теперь не могло встать с подстилки и стонало.
Когда они почти бегом подошли к конюшне, камерарий с досадой прикусил губу. Белый жеребец возвышался на всех четырех ногах и вздергивал раз за разом голову, да с такой силой, что старый силач Трандафир Дору едва удерживал в руках поводья.
— Чертова животина! — перекрестился Химоний. — Как избавил ты его от сглаза, мош Трандафир?
Дед поклонился господарю и усмехнулся.
— Горелкою, камерарий. Горелкою с сырыми яйцами.
— Так мы же вместе ему их и давали!
— Давали-то вместе. Да проняло его лекарство после того, как ты ушел.