У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

Кантемир сильнее сжал руки, скрещенные на груди.

— Именно так, господин Воккеродт. У рыбы в море нет добра — для нее не существует и утраты. Таким должен быть и мудрец. Что касается России, для меня не может быть колебаний. В ее руке, в деснице ее государя Петра Алексеевича я чувствую силу, способную пресечь многие козни зла.

— Какое светлое, отличное логическое построение! Я изумлен и нуждаюсь во времени, дабы над ним поразмыслить. Если мои досужие расспросы еще не наскучили вашему высочеству, поведайте мне, прошу вас, историю вашего высокого рода.

Теперь колебания охватили Кантемира. Князь не раз размышлял над деяниями прежних кантемировских поколений. Но что сказать этому немцу? Истина прекрасна

и полезна. Правдивые речи достойны хвалы. Но что дает истина, идущая вразрез с представлениями текущего времени, что приносит она раскрывшему ее, кроме горечи и хулы? Что может породить, кроме новых недоразумений и предубеждений? Иоганн Воккеродт, возможно, собирает любые сообщения, в том числе роняющие чье-то достоинство, только для того, чтобы назавтра переправить их своим хозяевам и друзьям, дабы те, еще более исказив, распространили их затем по всей Европе, а впоследствии — вписали и в книги, к сведению потомства. Положить руку на сердце и признаться перед цивилизованной Европой, что родитель его вначале был всего лишь мелким помещиком из Фалчинского уезда? Что отец занимал незначительные должности при молдавском дворе, что в чине капитана участвовал в походах и, как уже случалось с простыми капитанами, случайно попал на престол княжества? Что не выпало ему владеть ни вотчинами, ни высоким положением, ни занимать важные должности? Что был он государем неграмотным и мягкотелым? Что собственные бояре держали его в узде, грабя страну и разворовывая ее богатства? Что он всегда держал сторону турок против христиан и покорно терпел их позорное иго?

Нет, слишком уж эта повесть удивила бы европейскую знать, слишком рано бы повернула ее к нему спиной.

Князь трижды хлопнул в ладоши. Хрисавиди принес трубку.

— Углубляясь в историю, находишь порой любопытные вещи, удивительнейшие вещи, — сказал он тихо. — Так и с нашим родом. Корни его уходят далеко — к монголам из племени барлас. В нем и родился предок наш Тамерлан, чьи дела ныне известны во всем мире. Из его потомства и вышли наши предки. Это видно даже по звучанию нашего имени. Его слагаемые «кан» и «Тимур», что значит вместе «кровь Тимура».

Глаза знатного немца загорелись. Он услышал как раз то, чего ждал. Новость получит громкий отклик при берлинском дворе и будет переходить из уст в уста как небывалое открытие.

— Высокородного родителя моего господаря Молдавии Константина Кантемира-воеводу на престол привело его наследственное право. Взяв в руки бразды государственного правления, отец нашел родину разделенной раздорами и враждой. При предшествовавших ему княжениях бояре Земли Молдавской вышли из повиновенья князьям, ибо прежние воеводы были слабы разумом и бессильны в делах власти. Каждый боярин не без права полагал до того, что, чем громче будет он кричать, тем охотнее его станут слушать. Бояре ненавидели друг друга и враждовали, клевеща друг на друга, предавая и разоряя друг друга. Отец мой, Константин-воевода, со всей строгостью присмотрелся к их делам и призвал к порядку. По-новому устроил государственные дела. Отдал в руки палачей злоумышленников и воров. Приструнил бояр справедливым, всенародным судом. Будучи независимым и мудрым государем, отец всю жизнь лелеял мечту об освобождении от чужеземного ига и непременно осуществил бы ее, если бы ему не помешали государи окрестных стран, более всего — польские.

— Ваше высочество ведь побывало у турок в заложниках, — вставил Воккеродт.

— И это, может быть, было для него важно, но не могло бы остановить. Мужественное сердце отца моего согласилось бы пожертвовать любимым сыном ради вольности родной земли.

— Теперь рассуждения вашего высочества для меня яснее, — заметил немец. — Но что было — миновало. Ваша светлость исследовали глубины истории, философии и языков у славных учителей. И сами написали прекрасные книги.

Поэтому Берлинская академия обращается к вам с просьбой составить для нее список трудов вашего высочества и просит также написать книгу о Земле Молдавской. Европа слишком мало знает об этом государстве. История, географические особенности, обычаи и государственное устройство Молдавии у нас никому не известны. Со стыдом должен признаться: будучи неплохим знатоком географии всего мира, я не могу ничего сказать о вашей стране. И искренне о том сожалею.

— Сожалею о том и я, — вздохнул Кантемир. — А книга о географическом положении и внутреннем описании Молдавии давно живет в моих мыслях. Да и заметок для нее у меня уже накопилось немало. Остается засучить рукава и замесить как следует тесто...

— Отлично! — обрадовался Моганн Воккеродт. — А я бы охотно помог.

— Буду искренне благодарен.

Глава II

1

Дни нашей жизни быстротечнее речной волны. Только-только прошумела весна, и вот уже лето. После лета пришла осень, и ее же в свое время вытолкала со двора зимушка-зима. Только что ты был молод, и вот уже надвигается старость. Резвился, как жеребенок на лугу, гикал на весь лес, и вот штаны на тебе уже обвисли и болтаются, и стоит чуть пробежаться, как за горло хватает одышка и кашель.

Так в морозный январский день делился мыслями дед Трандафир Дору с белоснежным жеребцом, подаренным Дмитрию Кантемиру самим российским царем. Дед выглаживал жеребца скребницей, а тот похрустывал овсом. Кончилась чистка — пришла к концу и торба с зерном, надетая на конскую морду. Дед Трандафир уселся на край яслей, чтобы дать отдых старым костям. Жеребец чихнул, затем положил голову на плечо старого воина, как поступает достойное и умное животное, каким он и был.

Дверь конюшни приоткрылась, и в нее еле протиснулся камерарий Антиох Химоний в необъятной медвежьей шубе и огромной кушме из бобрового меха. За ним вкатился клубок метели, принявшейся кружить между столбами, раскидывая токи теплого воздуха, бросившиеся ему наперехват.

— Где ты есть, мош Трандафир? — заорал камерарий, обрывая сосульки под замерзшими усами.

— Я здесь, слепая камбала, не видишь, что ли?

— Теперь вижу, дед Трандафир, да все как сквозь сито. Бывают у нас тоже злые зимы, но здешние — беда бедой...

Похлопав коня по холке и лбу, он оперся о столб рядом с дедом. Конюшня освещалась единственным оконцем, крохотным, словно зеркальце, так что внутри всегда стоял полумрак.

— Здоров ли, дедок?

— Здоров, спаси тебя Христос.

— Коня-то выгулял? Дал размяться?

— Выводил.

— Добро. Я вот только возвратился из наших сел. Собрал подушное, так что можно и перевести дух. Ну и злые в сих местах мужики...

— Прогнали, что ли?

— Покамест нет. Но чуть до того не дошло. Вот они тут — что твой мул: знает, что идти придется, но ложится. Знают, что от уплаты подушного никуда не денутся, но изворачиваются, выкручиваются, матерятся...

— Так, небось, нечем им, беднягам, платить...

— О том мне их не велено спрашивать, мош Трандафир.

— Как бы не взъярились однажды, не переломали тебе кости...

Химоний невесело вздохнул и перевел разговор на другое.

— Перед самой Покровкой дорогу преградили две санные упряжки с какими-то превосходительствами, со стражей. Солдаты сказали мне, что господа их поехали к нашему воеводе. Так что я проводил их сюда.

— Кто же это был?

— Дружки нашего государя. Один — Воккеродт, немец, второй — Федор Поликарпов, начальник над книгопечатнями, которые здесь зовут типографиями.