У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
— Никакого письма не было, — возразил старший Кантемир.
— Было, государь. Следи внимательно, прошу тебя, за бороздою, проложенной моим пером:
«Когда услыхал Мирон подобное утверждение и увидел, что нет более ни места, ни повода для новых хитростей, он исповедался, получил прощение и святое причастие, потом попросил армашей дать ему перо и бумагу, чтобы написать письмо воеводе.
Получив же просимое, написал воеводе такое письмо:
«Многомилостивый и многотерпеливый государь, ведомо мне доподлинно, что не повелением твоим, но правым господним судом приведен я к сим последним мгновениям жизни. А потому молю, так как избавления от смерти получить не могу и недостоин, смилуйся хотя бы над грезами души моей, в коей я столько времени грешил супротив твоего высочества, и не требуй к ответу за эти мои грехи в жизни нашей грядущей, перед господним судом; если
Потом Мирон, будучи казнен, был положен в ту же могилу, что и его жена. Величко же выдали на третий день жене его для погребения.
Такой была кончина этих двух братьев, чьи измены шесть лет выносил господарь в его долготерпеливом великодушии, они же все те годы насмехались над милосердием его...»
Подняв глаза, Кантемир спросил:
— Не так ли все было, государь?
Однако образ Константина-воеводы исчез.
«Его светлейшему высочеству Дмитрию Кантемиру-воеводе от Иона Некулче, письмо с пожеланием здравия.
Узнай, государь, что ко мне, рабу твоему, прибыли верные люди из Молдавии, всеблагостного нашего улья, и я не медля сообщаю твоему высочеству все, что удалось мне проведать. Как поднялся и сразился турок с немцем, пришло также повеление Михаю-воеводе сесть на коня и соединиться с буджакским султаном и с войском Колчака, стоявшего в Хотине. Чтобы в ту пору, когда визирь дойдет до Белграда, они бы вместе вошли тайно в Венгерскую землю и соединились с визирем.
А Михай-воевода, дойдя до Бистрицы, поймал некоего ратника, скакавшего с письмами из Сибиу к коменданту Бистрицы, где было написано, что побили визиря немцы и взяли Белград, а через четыре дня и до него дойдет войско. Поэтому Михай-воевода, перехватив письма, остерегся и повернул обратно, и вышел в свою страну.
А турок немцы побили уж куда скверно. И взяли Белград, и распространились далеко и за Дунай до самой Филибы. И после двинулись добывать Боснию...»
В первые дни зимы 1717 года Петр Алексеевич возвратился в Петербург. А к Новому году, который теперь праздновался 1 января, царь прибыл со всем двором в Москву. Вместе со всей знатью и придворными. Кантемир представил царю полагающиеся поздравления; случая для того, чтобы приблизиться к государю и рассеять свое беспокойство, князю тогда не представилось, в другие же дни Петр был постоянно поглощен делами — быть то в Москве, в Преображенском или иных местах.
Благодаря дипломатическому искусству графа Петра Толстого из Австрии был доставлен сын Петра, царевич Алексей, сбежавший за рубеж по наущению злонамеренных бояр. Никто еще не знал, будет царевич наказан или прощен и что с ним должно произойти.
Цербер злой зимы завыл на все четыре стороны, и взлютовали над землею ветры, отягощенные свирепыми морозами. С взлохмаченных гребней взбаламученных воздушных рек низринулась яростная метель. Среди ночи, налетев на выступы острых скал, на замерзшие деревья и углы домов, метель распорола свои мешки, и снега вываливались из них до дна. Проснувшимся на заре людям показалось, что небеса низверглись на землю, словно истинное проклятие. Свет смешался с тьмою, день — с ночью. Взбесившиеся дали беспрестанно издавали дикий рев, и из их бесчисленных глоток непрерывно извергались драконы бури. Куда они бросались, там оставалась пустыня.
Камерарий Антиох Химоний, приехавший в Черную Грязь по своим делам, не поверил в силу дьявольской стихии. Приказал кучеру запрячь в сани трех раскормленных чалых. Завернувшись в шубы и обувшись в валенки, они врезались в бурю и добрались до большой дороги. Но рогоносный старец — властитель тартара — замел далее даже слабые признаки дороги, и они продолжали путь вслепую, петляя между снеговыми горами, шарахаясь от оврагов и лесов. Вскоре их объял страх: нигде не было видно ни холма, ни долины, ни дерева, ни оврага. Подумав, что спаситель все-таки сбережет их и в таком месте, оба наскоро помолились и положились на чутье коней, не раз узнававших издалека человеческое жилье и оказывавшихся разумнее пустоголовых хозяев. Проехали четверть часа вот так, сгорбившись под сеном, как сани споткнулись вдруг о камень и Химоний с возницей невольно отправились в настоящий полет. Заскользили по боку вихря, размахивая полами шуб, как крыльями,
Химоний и кучер засмеялись и объяснили, что лучшим снадобьем для них сейчас будет чарочка перченого вина. Тогда бабка, чуть пошептав на них краешком губ, дозволила им присесть к огню. Все оставшиеся дни, сколько над миром еще свирепствовала вьюга, старуха рассказывала путникам о своей молодости, о своих былых любовных приключениях. На третью ночь господь загородил святой десницей злые пасти непогоды и остановил злосчастие. Путники поблагодарили колдунью и двинулись к Москве по твердому насту окаменевших от мороза снегов.
— Ваше счастье, что попали к старухе, — сказал Кантемир, внимательно выслушав повествование камерария.
— У этого счастья — долгий век, государь, — заважничал Химоний, — еще от той бабки, которая колдовала надо мной при маменькиных родах.
— Ну-ну, хватит сказок, — остановил его князь. — Отправляйся-ка лучше к камерарице Катрине, пусть окурит тебя и натрет мазями от простуды и поставит банки от кашля.
— Жизнь человеческая — словно краткая вспышка пламени, — тихо сказал Иван Ильинский, после того как шаги Химония затихли в коридоре. — Вот есть человек — и вот его нету...
Кантемир оторвался от наполовину исписанного листа, на котором продолжали проступать образы его старого родителя Константина-воеводы и его бояр. Опустился на треногую табуретку и подкинул в камин осиновых поленьев. Огонь оживился, рассыпая блики своей жаркой усмешки. Вихри искр, треща, устремились в черную пасть трубы, чтобы хоть на мгновение вырваться под широкие своды небосклона и раствориться во тьме.
Сразу после появления во дворце Иван Ильинский прилежно взялся за работу. Исчез вначале за книжными полками и вынырнул лишь несколько дней спустя, споря с разбежавшимися по разным углам авторами и яростно понуждая их подчиниться порядку классификации. В остальное время он в точности исполнял полученные приказания, затем с завидной жадностью предавался чтению. Тыкал пальцем в начало верхней строки на первой странице и принимался быстро передвигать его по рядам букв, пока не закрывались от усталости глаза. С легкостью читал наизусть довольно сложные тексты, латинские, греческие и русские, хватался за философические столпы и пытался самолично складывать силлабические стихи. Говорил с воодушевлением об Агафете, Полидоре и Эпиктете и намеревался перевести их на славянский. Это было удивительным для юноши, которого год за годом в родительском доме и особенно в славяно-греко-латинской академии напитывали громоздкими истинами церковных догм. Такой мог бы заменить покойного грамматика Гавриила.
— Трудно зарабатываются деньги и тяжко добывается во дни наши хлеб, только жизнь дороже всего, — продолжал Ильинский, обращаясь к своему господину, размышлявшему под завесой молчания. — Дорога, ибо господь дарует ее нам ненадолго, да и непрочна, как листок на ветру. И не заметишь, как оторвется от ветки и падает во тлен, увядшая. Очнешься в один прекрасный день, согбенный дряхлостью, и с удивлением спросишь: так это и был тот срок, который мне отмерили для жизни?
— Дивно мне слушать тебя, юноша, — улыбнулся Кантемир, выпрямив спину и открыв пламени очага нежные щеки своего помощника. — Ибо так судят люди, вступившие в шестой, а то и седьмой десяток лет, познавшие к тому времени еще не чаянные ими прежде тяготы земного существования.