У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Однако вскоре царь выехал в Голландию; просьбы молдавского князя остались непрочитанными среди других бумаг в сенате.
— «Почему он отказал?» — спрашивал себя Кантемир с удивлением и тревогой. Может быть, до царских ушей дошли измышления недоброжелателей и Петр в них поверил? Что бы ни случилось в Петербурге, Кантемир чувствовал себя худо. Земля ускользала из-под ног. Казалось, все его преследуют, все чернят. Кантемир почувствовал себя более одиноким и чужим, чем когда-либо. Фортуна повернулась лицом к его врагам, и они уж не замедлят вырыть для него яму поглубже. Князь начал подозревать даже Петра Толстого и Феофана Прокоповича, даже Иоганна Воккеродта, Савву Рагузинского и Бориса Шереметева.
Однажды
Кантемир согласился принять юношу. Но опасения и подозрения при этом охватили его еще сильнее. Не подкуплен ли этот Ильинский хитрыми петербургскими сенаторами, дабы за ним шпионить? Не поселится ли в доме ласковый дьяволенок, чтобы в одну прекрасную ночь перерезать ему горло?
Едва князь переступал, однако, порог своего кабинета и окунал перо в чернила, черные мысли немедля отступали в глубокие тайники души. Их место занимало безмерное упорство. Перо — непревзойденное оружие; хотя оно покамест у него — единственное, с такой защитой врагам князя нелегко будет его одолеть.
Дмитрий Кантемир сжал кулаками виски. Белая бумага перед ним смеялась дразняще, словно одалиска, старающаяся расшевелить своего возлюбленного. Одинокий солнечный луч, словно из глубины веков, пробился сквозь тучи пасмурного дня, сквозь листву каштана, росшего у стены дома, сквозь затуманенное стекло. Пронизал полумрак в комнате, словно нежданная мысль, прошелся по столу, скользнув до книжных полок, и замер, отдыхая, погрузив в неподвижность темные углы кабинета. Но тут же гордо взметнулся, коснулся золотым клювом изображения молдавского господаря, выезжающего из Ясс и попирающего обломки чужеземного ига; потом весело взыграл и погас. Недолгой была его жизнь. Мачная власть облачной толщи одолела ясную силу луча и поглотила его. Но он успел исполнить предначертанное, осветив, хоть и ненадолго, пространства, и мгновение его жизни не было напрасным.
Кантемир вздрогнул. На его плечо легла рука. То была знакомая рука, легкая и добрая. Повернувшись, князь увидел своего старого родителя. Константин Кантемир-воевода, в блестящей куке и драгоценном кафтане, с густой бородой и вздернутыми бровями стоял перед ним, с сочувствием глядя на сына.
— Все мыслишь, мой мальчик? — спросил он ласково.
— Мыслю, отче.
— О чем, возлюбленный сын мой?
— О лютости дней, до коих довелось дожить, государь, — покачал головой князь.
— Понимаю, сыне. Взрастил ты детей на греческой да латинской грамматике, на повестях минувших времен, теперь же — воззвал ко мне.
— Я не звал тебя, государь.
— И все-таки я услышал твой зов. Потому и явился.
— То был только сон, вознесшийся к небесному царству, государь. Меня преследуют беспощадные видения. Гляжу я на дочерей своих Марию и Смарагду, и пронизывают меня лучи радости, но и стрелы страха. Гляжу на сынов, все более статных и сильных, и сердце наливается гордостью, но и тревогой. Выходя с ними на прогулку и встречая княжеских сыновей, я вижу, как те кланяются. Не мне, но моим княжнам. Относительно сыновей уверен: они не спускают глаз с московских красавиц. Все это — от природы и осуждению не подлежит. Но если падет тень на имя мое, если
Константин-воевода вздохнул:
— Не в этом только дело, сынок.
— Истинно так, государь, не только в этом. Надо мною повис бич забот и демон гибели. Перст судьбы не указывает в тумане будущего ничего доброго. А что может быть хуже на свете, как жить в непрестанном страхе смерти? Так что я не звал тебя, отче, чтобы, как в былые годы, вести беседу о греческих и римских царях, о великом Александре или Палеологах, ни чтобы толковать священные книги на языке земли нашей, ни для возвышающего душу чтения сладостных проповедей блаженного Иоанна Златоуста. Не скажу ничего и о кознях убогих разумом и нечистых глаголом моих врагов. Я призвал тебя из вечности, чая получить от тебя росток просветления.
— Тогда скажу тебе, возлюбленный сыне, — прошептал старец, — не казни себя напрасно. Ведь в головах таких, как я, людей, выдержавших не единую бурю, гнездится зрелый разум; советуясь с нами, совершаешь меньше ошибок. Пока на дворе лето и тепло, и солнышко светит ласково, и ветер приносит свежесть, мы беспечно и вволю нежимся под тенью ветвистого дерева. Когда же нагрянут зимние холода, приходится колоть дрова и топить печь, приходится надевать шубу потеплее...
Дмитрий Кантемир улыбнулся:
— В прежние годы, государь, ты иначе меня поучал: огонь от воды и день от ночи-де отличит и слепец.
— Разумею, сыне, какой черт щекочет тебя рожками. Скажи прямо, чего тебе надобно?
— В годы твоего княжения, государь, ты не был мужем слабым и в грамоте несведущим.
— Не могу этого сказать.
— Надобно, государь. Иной ты мне не в помощь. Иной ты меня губишь. Жизнь улыбалась тебе в те годы, но яды зависти и злой дух вражды отравляли ее и наполняли горечью. И ты, государь, поднял булаву и с мужеством ударил по неправде.
— И этого, возлюбленный сын, не могу сказать.
— Придется сказать, княже, отставив ненужное смятение. Ибо я должен стать выше моих недругов. Мне нужно, чтобы прочие кланялись мне униженно или хотя бы с уважением, оказывали мне почет. Для этого мне нужно опереться о крепкие плечи твоего высочества.
— Побойся бога, сын мой.
— Бог простит, ибо его исправляю ошибку, — с внезапным ожесточением бросил князь Дмитрий. — Мирона Костина, логофета, и его брата, Величко ты, государь, казнил, ибо затаили измену и вины их раскрылись. И не были на следующую ночь твоим высочеством со слезами сказаны слова: «Каюсь, сын мой, о содеянном второпях и необдуманно. Прими ж поучение: не слушай никогда льстивых наговоров бояр с их змеиными языками». Ты, государь, устранил этих людей, проявив силу и решимость, то есть свойства, впитавшиеся в кровь рода нашего еще с неустрашимого Тимура, великого Хромца [95] .
95
Тамерлан был хромым.
— Это ты хочешь сказать людям в твоих книгах?
— Это, государь отец.
— И тебе поверят?
— Должны поверить.
— Хорошо, сын мой. Тогда знай правду. Это я, по наговору Ильи Цыферку, прозванного Коровожаром, повелел взять Величко, по наговору же чашниковой родни, в чьи руки отдал ключи страны, велел казнить и Величко, и Костина. И после по справедливости каялся, ибо оба были мне преданны.
Дмитрий Кантемир дерзновенно прервал речь отца.
— Разве не ведаешь ты, государь, что мудрому советнику к лицу покаяние? Перед тем как его обезглавили, Мирон Костин упросил Макария-постельника и приставов-армашей погодить с казнью, чтобы он мог написать письмо...